Страница 6 из 69
Такие обстоятельства для Джона с Пегги были, по-видимому, в порядке вещей. У Пегги был и еще один незаконный ребенок – Терри, который родился в 1937 году от ее связи с Джеймсом Розенбергом, евреем, в которого она влюбилась, не взирая на активное участие в фашистской организации чернорубашечников Освальда Мосли. У Джона тоже был еще один ребенок – Аннетта, которую он удочерил в 1942 году после любовного приключения с одной мед-сестрой. Сложите-ка все это вместе и добавьте еще соли с перцом, поскольку Джон начинал свою карьеру как владелец небольшого ночного клуба в Сохо, который служил (по словам Дэвида) пристанищем всякого сброда – вышибал и гангстеров. Не смотря на неутоленную тягу Пегги к великосветскости – существенная черта всей ее сознательной жизни – Джонсов вряд ли можно назвать типичными представителями среднего класса.
Клуб Джона сожрал все его обувное йоркширское наследство, а затем прогорел, что заставило его искать постоянную работу. Впрочем, он вывернулся из передряг; его работа у Доктора Барнардо, включавшая в себя общение со знаменитостями от шоу-бизнеса, званые обеды и очаровывание за счет денег, отпущенных на непредвиденные расходы, как нельзя больше подходила ему.
Говорят, Джон был пьяницей и донжуаном, и у меня нет причин в это не верить. Он мне нравился: он казался мне умным, забавным, земным, очаровательным и очень любящим и готовым помочь по отношению к Дэвиду. Меня очень опечалила его смерть в 1969 году. Короче говоря, с Джоном все было окей.
А вот Пегги... Да уж, с Пегги у меня были проблемы. Я сочувствовала ей после смерти Джона и даже понимала ее неспособность сдерживаться, но все же ее выступления на мой счет – она обзывала меня шлюхой, сукой и всем, чем угодно – просто не лезли ни в какие ворота, особенно если принять во внимание собственные юные годы этой леди. Она была просто-таки набором разнообразнейших негативных черт. Ну хорошо, я спала с ее сыном, не быдучи за ним замужем, но я, по крайней мере, не рожала незаконных детей и не носилась в кирзовых сапогах с бандой фашистов, требуя установления диктатуры и истребления “неполноценных” рас. В конце концов Пегги приутихла, но поначалу, в наши с Дэвидом ранние дни, она была невыносима.
Все же, она никогда не переходила заветной черты, за которой ее просто увезли бы и заперли, как многих в ее семье; ее заскоки не мешали ей выполнять какие-то элементарные материнские обязанности. Какое-то время в доме у Пегги и Джона жили трое детей: Дэвид, любимчик всей семьи; его кузина Кристина, дочь сестры Пегги – шизофренички; и, наконец, Терри, с неохотой принятый у Джонсов, после того как его бабушку, у которой он жил начиная с самого своего скандального рождения, тоже поместили в клинику с шизофренией.
Присутствие Терри в семье Джонсов всегда было проблемой. Хотя я, лично, не видела причины, почему бы Джону было так трудно принять незаконного сына Пегги, но другие писали об этом, так что, возможно, это правда. Я могу понять также и то, что Пегги, никогда не заботившаяся о своем первенце, чувствовала, что он никак не вписывается в ее новую семью. Но, какими бы ни были причины, ясно одно: к Терри никогда не относились так, как к Дэвиду. Его скорее терпели, да и то лишь тогда, когда ему совсем некуда было податься.
Проблема была в том, что Терри был для Дэвида героем, и то, что Терри периодически выставляли из семьи вон, очень ранило Дэвида и приводило его в полное замешательство, вбивая клин между ним и матерью, а также, я думаю, преподавая ему холодный и суровый урок: если того, кого любишь, у тебя отнимают, лучше вообще никого не любить. Наблюдение за тем, как его любимый брат превращается у него на глазах в буйного психопата (эта метаморфоза произошла, когда Терри вернулся из “горячей точки”, Адена, и запил горькую) не улучшала ситуации. Это явно была не та почва, где могла бы расцвести интимность, доверительность и прочие нежные чувства.
Биографы, музыкальные критики и прочие психологи-любители очень многое вывели из этих семейных обстоятельств вообще и из наследственной болезни Бернсов – в частности, и в какой-то степени я с ними согласна. Думаю, Дэвид действительно ужасно боялся спятить, как это произошло с Терри (он мне сам говорил это – вполне открыто и ясно). Более того, я согласна, что Дэвидовская персона “Ледяного Человека” и его мания контроля были производными его страха перед эмоциональностью: экстремальные эмоции лишают тебя контроля и приводят к безумию, так что, если хочешь выжить, не будь слишком эмоциональным.
Вот почему творчество Дэвида было таким аналитическим, отстраненным. Как писатель, он избегал работы на собственных чувствах, предпочитая некие элегантные антропологические исследования на ваших шкурах, о вы, замечательные человеческие создания. Как перформер он избрал даже более обезличенную тактику, создавая фиктивных персонажей для представления своей работы публике – будь то Зигги Стардаст, Аладдин Разумный, Тощий Бледный Герцог – кто угодно.
Разумеется, это сработало, и блистательно. Искуство Дэвида беспрецендентно, и видит Бог, он смог на нем хорошо заработать. Но в личном плане его отстраненность от собственных чувств стоила ему очень дорого.
Его проблема очевидна: у вас просто нет жизни без сильных эмоций. Все, что вы можете предпринять в этом направлении – это разыграть убедительное шоу, но это приведет вас к опасному краю: прямиком к эмоциональной изоляции и все возрастающей паранойе, пока в конце концов, почти наверняка, рано или поздно вы не придете к блестящему открытию, что алкоголь, доп, кок, смэк, лекарства по рецепту – что угодно – позволяют вам чувствовать себя намного лучше.
Да что я здесь делаю, в конце концов, описываю классический случай наркомании?
Так точно. Более того, если хотите знать мое мнение, – а хотите вы этого, или нет, вы его все равно получите – Дэвид никогда не был “безумным” в том смысле, как большинство из нас это понимает. Не смотря на его усилия произвести такое впечатление в определенные периоды его карьеры и не смотря на его очень странное поведение в середине 70-х, Дэвид, на самом деле, был одним из самых холодно-расчетливых, с жестким самоконтролем, людей, каких я когда-либо встречала. Единственной его психологической проблемой за те годы, что я его знала, была его эмоциональная фригидность: лечение, в его случае, было еще страшнее самой фамильной болезни. По-настоящему безумные выходки, мания, навязчивые идеи и паранойя, свойственные ему в течение второй половины проведенного мной с ним десятилетия, не выплывали на поверхность до тех пор, пока он не накачивался дикими порциями кокаина, алкоголя и любых других наркотиков, какие только подворачивались ему под руку. Его “сумасшествия” попросту не существовало до тех пор, пока он не обдалбывался до бесчувствия.
Должна добавить, что не считаю крайнюю самовлюбленность моего бывшего благоверного (точнее, настоящую эгоманию) саму по себе пороком. На вершине поп-звездного бизнеса, – как и в политике, и в комерции, и в армии, – вам приходится собирать всю возможную эгоманию по пути наверх. Ну, вы же знаете, что говорят о себе излечившиеся алкоголики; что они – эгоманьяки с комплексом неполноценности. Думаю, глубоко внутри именно это самое Дэвид и прятал.
В общем, на этом уровне Дэвид Боуи, когда я встретила его в 1968 году, был просто несчастным щеночком, которого впереди ждала большая трепка.
Но ведь никто из нас не знал, что нам предстоит – мы никогда не знаем, так что я видела в Дэвиде все, что угодно, только не проблемы. Или, скорее, я видела в нем ПРАВИЛЬНЫЕ проблемы: страсть к приключениям и к экзотике, прямой и открытый путь, кипучесть и некую уникальную и характерную для него черту – чудесную комбинацию величайшей хрупкости и величайшей силы. Дэвид был потрясающим, сексуальным, необычным и сильным молодым человеком.
Каким бы ярким мое впечатление ни было, оно было явно не оригинальным. И до меня множество жителей доброго города Лондона подпали под обаяние этой Джонс/Боуиевской харизмы. Дэвид всегда был экспертом по части харизматической самопрезентации.