Страница 10 из 97
Искушение великое! Отправиться что ли к князю, сказать ему напрямик и пусть думает. Ведь его в том выгода. Он тогда смело встанет у кормила. Будет править ее именем безбранно.
Долгонько колебалась. Не поднял бы ее князинька на смех. При двух то царевичах, наследниках законных, освященных. В самом деле, как к сему подойти? Ну, скажем, братец Иванушка, хоть и во всем ей покорен и ничего не стоит заставить его отказаться от трона в ее пользу — откажется. Да и по всему видно — не жилец он на белом свете. Но Петрушка! Этот крепок да разумен, это враг. Особливо, когда в возраст войдет. Давно она это поняла. Извести его и мачеху всяко тщилась. И с нечистой силой связывалась, и отраву подсыпала, и заговоры разные испробовала. Ничего не действовало. Сторожила мачеха свое дитя яко цербер. Никого к чаду своему не подпускала, глаз с него не сводила, поваров своих держала да прежде чем кормить Петрушку, велела мамкам ту еду пробовать.
Уж Софья с князем своим советовалась, и в магические книги глядели, потому как дело потаенное и посвящать в него никого нельзя было. И как там прописано было, все сполняли. Ну ништо, ништо Петрушку не брало. И мачеху ненавистную.
А сейчас самое время. Стрельцы горячи, пока не остыли, за нее. Изменщики, конечно, и средь них есть, которые Нарышкиными подкуплены и их сторону держать готовы. Но князь Хованский уверяет, что его войско ее более всех почитает и за нее стоять будет горою.
Задумалась крепко. У Петрушки свое войско — потешным зовется. Верные люди сказывали, что Петрушка иноземцев привлек на выучку. То опасно. Стрельцы, те все по старинке действуют, выучки у них никакой, ровно татары кучею воюют. А ту кучу разбить ничего не стоит — она уж стала разбираться, князь выучил.
Робела отчего-то к своему князиньке с этим делом приступить. Мысль в ней крепко засела, покою не знала. Не то что днем — ночью о том думала. Сна вовсе лишилась. Негоже это. Доктора Матеуса призвала, чтоб он ей снотворное снадобье приготовил. Все едино — сон не брал.
Сказать князю — не сказать? Кабы на смех не поднял. А что, ежели и подымет, убудет от нее, что ли. Она — первая, она — главная, ее именем Вася все творит, хоть он и многими приказами ведает. А все от ее имени. Но ведь есть еще великие государи, она у них как бы сбоку…
Совсем запуталась Софья. Ходила вся не своя от тех дум. Уж ближние стали замечать: с государыней царевной неладно что-то. Помрачнела, с лица спала, отвечает невпопад, нечто про себя бормочет, будто бес в ней поселился и ответа требует.
Вроде бы сильно умалились Нарышкины. Побили многих, осталось совсем мало. И хоть в церквах поминали царя Петра Алексеевича за здравие, и царицу Наталью тож, однако безропотно повелели они постричь отца и деда царского в монахи под именем Киприана и сослать его подале — в Кирилло-Белозерский монастырь безсходно, потому как стрельцы того потребовали. Такого они страху на всю Москву навели, что им ни в чем отказу не было.
Главный заводчик стрелецкий был раскольник Алексейка Юдин — правая рука, можно сказать, князя Хованского, батюшки. Подали они великим государям челобитную:
«Бьют челом стрельцы московских приказов, солдаты всех полков, пушкари, зачинщики, гости и разных сотен торговые люди, всех слобод посадские люди и ямщики. 15 мая, изволением всемогущего Бога и Пречистая Богоматери, в Московском государстве случилось побитье, за дом Пречистая Богородицы и за вас, Великих Государей, за мирное порабощение и неистовство к вам, и от великих к нам налог, обид и неправды боярам князь Юрью и князь Михайле Долгоруким, за многия их неправды и за похвальная слова; без указу многих нашу братью били кнутом, ссылали в дальныя городы, да князь же Юрья Долгоруков учинил нам денежную и хлебную не додачу. Думного дьяка Ларивона Иванова убили за то, что он к ним же, Долгоруким, причислен; да он же похвалялся, хотел нами безвинно обвесить весь Земляной город, да у него же взяты гадины змеиным подобием. Князя Григорья Ромодановского убили за его измену и не раденье, что Чигирин турским и крымским людям отдал, и с ними письмами ссылался. А Ивана Языкова убили за то, что он, стакавшись с нашими полковниками, налоги нам великия чинил и взятки брал. Боярина Матвеева убили и с ним доктора Данилу за то, что они на ваше Царское Величество отравное зелие составляли, и с пытки Данила в том винился. Ивана и Афанасья Нарышкиных побили за то, что они примеряли к себе вашу Царскую порфиру и умы слили всякое зло на Государя Царя Иоанна Алексеевича, да и прежде они мыслили зло всякое на Государя Царя Феодора Алексеевича и были за то сосланы. И мы, побив их, ныне просим милости — учинить на Красной площади столп, и написать на нем имена всех этих злодеев и вины их, за что побиты; и дать нам, во все стрелецкие приказы, в солдатския полки и посадским людям во все слободы жалованный грамоты за красными печатями, чтоб нас нигде бояры, окольничий, думные люди и весь ваш синклит и никто никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками не называл, никого бы в ссылки занапрасно не ссылали, не били и не казнили, потому что мы служим вам со всякою верностию. А что ныне боярския люди к нам приобщаются в совет, чтоб им быть свободными, то у нас с ними никакого приобщения и думы нет».
Чла царевна челобитье не раз и не два — ей оно было подано — потом князя Василья призвала, а уж после него государям. И было с общего согласия решено дозволить такой столп соорудить, дабы наступило полное умиротворение. И воздвигли его на лобном месте.
Столп этот облегчил ей душу. Стала она молить Пресвятую Богородицу и угодников Божиих, дабы укрепили ее в таковом дерзании. И прежде совета с князем решила зазвать к себе Алексейку Юдина, Стрельцова заводчика. Глянулся он ей человеком верным, ежели посулить ему короб денег да чин, вовсе предан ей будет до гроба. И приказала она его к ней зазвать?
Явился не залупился. Покланялся ей низко, но робости не обнаружил. Собою не видный, ростом не вышел, борода сединою пронизана, глаза черные, пронзительные.
— Готов служить тебе, государыня царевна. За каковою нуждою призвала?
— Глянулся ты мне, Алексей Митриевич. Пытала я князя Ивана Хованского, каков ты есть, отвечал он — верный да праведный. И решила я тебе доверить думку свою, на тебя положиться. Но прежде слово дай на кресте восьмиконечном, что ни одна душа, кроме нас с тобою, о том, что тут говорено будет, не узнает.
— Христом Богом клянусь, государыня царевна, что сказанное меж нас со мною умрет! — торжественно произнес Юдин.
— Знаешь ты, каково распростираю я милость к надворной пехоте. Она есть мой щит, меч и заступление. С вами я готова государством править, вам — все мои заботы, вам и казна открыта.
— Знаю, государыня царевна. И мы за тебя горою стоим, ты — наша единая заступница.
— Ну вот, а коли так, начни со товарищи говорить, что надобно и на меня корону царскую возложить. Что я за то радеть о вас буду, яко за собственных сестриц царевен и в том на сем же кресте даю клятву.
Замялся Юдин. Не ждал он, видно, такого оборота. Молчал, собираясь с мыслями. Наконец сказал:
— Ты ноне правишь, так отчего ж не возложить на тебя венец царский. Потолкую я с товарищами. Мы все за тебя стоим, государыня, — уже решительней прибавил он. — Согласны будем.
— От себя действовать будешь.
— Знамо дело от себя, — и, помявшись, решительно произнес: — А коли станешь за старую веру, мы все за тебя пойдем.
— Не могу я, — развела руками Софья, — не женское это дело в церковные дела мешаться. Коли меж нами было бы — я не прочь: пущай всяк молится, как сердце велит. А так, перед патриархом да государями, того быть не может.
— Пожалуй, — согласился Юдин. — Так я почну за твой венец толковать с братьей.
— Ступай же, я на тебя надеюсь, — и Софья размашисто перекрестила его.
Теперь она решила поговорить об этом с князем Васильем. Поехала к нему. Князь тотчас отпустил приказного дьяка, с которым толковал о деле, непритворно обрадовался.