Страница 4 из 123
Даже татарское иго повернули в свою пользу; так устроили, что руками татарских ханов рубили тугие узлы распрей.
И Иван Данилович, сын Данилы Александровича, оказался дальновидней и хитрей всех. Добившись права от Ордынских ханов собирать дань с российских княжеств, он зажал в кулак всех, начал диктовать свою волю. Настоял, чтобы перевести резиденцию русского митрополита из Владимира в Москву, чем и определил окончательно верховенство Москвы.
Не менее потрудился и Дмитрий, возвеличенный именем Донской, который объединял земли то призывным словом, а то и демонстрацией силы на борьбу с татарским игом. Даниловичи при нем еще крепче захватили трон, и уже Иван Третий, Великий, полностью избавившийся от дани иговой, осмелился называть себя царем Московским и всей Руси. Всех же остальных Владимировичей он определил в князья служивые, а не вотчинные.
Не обошел он вниманием и Гедеминовичей. С одной стороны, породнился с Бельскими, приблизив их к трону, с другой — видел в них тоже служивых, верных этому трону.
Сын Ивана Великого Василий Иванович еще выше взмахивал косой, еще упорней подгребал вотчины удельных князей, каждый из которых мнил царем Руси именно себя. Они злобились, но бессильно. Крепко пустил корни царский трон в Москве.
И вот — малолетний царь Иван Васильевич. Под опекой матери своей, Елены Глинской, по случаю оказавшейся царицей великой державы и боярского совета. Елене недосуг было заниматься сыном, все ее время поглощала сердечная связь с любовником, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, юным годами, но с великими устремлениями мужа, которому, по большому счету, не ласки царицы были нужны, но сам трон. Вот и боялся Ивана царь-ребенок, ожидая от него в любой момент смертельного удара.
Казалось бы, совет боярский должен был оберегать отрока, коим поручен он был на опеку, пестовать его, но на деле выходило иное: бояре грызлись меж собой тоже за право царствовать, хотя вроде бы сообща добивались возвращения им прав вольных вотчинников, удельных князей, какие имели они прежде. Многие века имели. Но бояре, грызясь между собой и подминая малолетнего царя под себя, с ненавистью смотрели на любовника царицы, и только она покинула грешный мир, тут же с ним расправились.
Успех еще более вдохновил княжеско-боярские кланы, и они с полным пренебрежением стали относиться к малолетнему царю. И вот в это-то самое время Григорий Скуратов-Бельский принялся исподволь готовить Ивана Васильевича к самодержавству. Если боярский совет управлял страной по своей воле, с царем же забавлялись потешными играми с непременной кровью на них (пусть знает, чем пахнет смерть, пусть видит и свой конец, если не будет послушным их воле), то Малюта-Бельский внушал ему божественность его власти, мечтая получить при нем почетное место. Он и его сотоварищи победили, оказавшись в огромном выигрыше. Более того, все Бельские получили при дворе больший вес, чем Шуйские и иже с ними.
Иван Васильевич мстит за обиды детские, за попытку отнять у него единовластие, с таким трудом добытое предками, вот в чем главное. Стало быть, следует помогать ему в этом, одновременно возвышая Гедеминовичей. Продумывать ради этой цели каждый шаг, чтобы не попасть в ощип. Для себя же лично иметь в виду чин окольничего, а то и слуги ближнего.
Он даже поразился, отчего так ясно не представлял себе всего этого, а довольствовался лишь подсказками Малюты? Теперь-то сам сможет определять свои поступки. Определять без опекуна и наставника.
Вот и теперь нужно все взвесить, чтобы достойно выполнить ему порученное: пройдет все удачно, заметит его царь Иван Васильевич, приблизит к себе как надежного слугу и сподвижника.
Всю оставшуюся дорогу Богдан Бельский продумывал до мелочей каждый будущий шаг, отметая принятое только что, находя новые решения, но так и не смог найти лучший вариант, в котором не было бы изъяна. Когда подъезжали к главным Новгородским воротам, плюнул на все.
«Видно будет по ходу дела…»
Воротники[5], увидевши собачьи головы и метлы на луках, расступились пугливо, и вороная сотня, на рысях прошла надвратную башню и так же на рысях миновала торговые ряды, где было уже немноголюдно, затем вечевую площадь, совершенно пустынную (хорошо бы осталась она такой до самого приезда царя Ивана Грозного) и вылетела на Волховский мост, нагоняя страх на редких прохожих — новгородцы прижимались к перилам моста поспешно, иные даже кланялись, чтобы не дай Бог не осердить своей непочтительностью черных гостей, слава о которых расползлась по всей Руси. В большинстве городов опричники успели знатно наследить, и люди понимали, что появление их здесь не предвещает ничего доброго.
А Богдан спешил. Опасался, не дадут ли сигнал воротники страже детинца[6] (а сигнальная связь непременно отработана) и не решатся ли стражники затворить ворота? Туго тогда придется — штурм. Но что сделаешь сотней. Тут тысячи нужны. К тому же, окажется, у архиепископа достаточно времени, чтобы избавиться от улики, и это непременно навлечет на него, Богдана, царскую немилость. По меньшей мере отдалит от себя, а если разгневается, то неизвестно, чем все окончится.
Нет, ворота открыты. Выходит, заговор, если он имеет место, еще не спустился до ратного низа.
«Если так, привлеку ратников к заставам на дорогах к пятинам».
Разумная мысль. Сотни две добрых мечебитцев — не шуточки. Если, конечно, они согласятся подчиниться, минуя воеводу новгородского. Ему, хотя и царем он поставлен, доверять не следует. Вдруг под Шуйскими он. Заодно с ними. Потому — ни слова ему.
Коней осадили у соборной паперти. Богдан — сотнику:
— Оставаться в седлах. Со мной троих определи. Еще по десятку к каждым воротам. Не выпускать ни души.
Спрыгнул с коня и — в храм. Отмахнулся от служки, который испуганно попенял:
— В шапке-то не гоже.
— Гоже! Осквернен он давно! Изменой осквернен!
Засеменил служка к начальству своему, а Богдан решительно подошел к иконостасу. Руку за икону Божьей Матери и — есть. Вот оно — письмо. Забарабанило сердце торжествующе. Но не изменил суровости лица своего. Повелевал сухо одному из опричников:
— Передай сотнику: всех служителей собора — под замок. Не медля ни минуты. И еще передай, пусть на внешней стороне детинца конные наряды выставит. Скажи еще, чтобы всю стражу собрал бы в гридну для моего к ним слова. Я в палату к архиепископу.
Архиепископ Пимен встретил Бельского в дверях, хотел осенить его крестным знаменем, но Богдан остановил его:
— Не приму благословения от змеи подколодной! От двоедушника! Заходи в свои палаты, ваше благочиние. Садись и читай!
С насмешкой повеличал архиепископа Богдан, и было видно, что с Пимена медленно, но верно сползает величественное благодушие, а испуг накладывает печать на привычное для него высокомерие.
— Читай! Я бы мог сам это сделать, но лучше ты — сам. — И вопрос: — Не под твою ли диктовку писано?!
Архиепископ прочитал первые строчки и воскликнул с ужасом:
— О, Господи!
Бельский сразу понял, что архиепископ слыхом не слышал о письме, но не отступать же.
— Читай-читай!
Еще строчка — и вновь стон ужаса.
— О, Господи! Кому это с Литвой попутней, чем с Россией?!
Вырвал письмо Богдан из рук архиепископа от греха подальше и приказал без скидки на высокий его сан:
— Палаты не покидай без моего позволения! Посчитаешь возможным ослушаться, испытаешь меча!
Уверенно пошагал на выход и в дверях громко, чтобы Пимен слышал, приказал опричнику:
— Стоять здесь до смены. На помощь пришлю еще одного. Архиепископа ни в коем случае не выпускать. Если что не так, секите мечами. Грех беру на себя.
«Удачно все началось. Очень удачно. Ну, а дальше что?
Теперь же слать вестника Малюте. Лучше не одного, а парно. Для верности. А утром вторую пару. Чтоб без осечки…»
Сам наставил вестников, велев повторить дважды все, что надлежало им сказать Скуратову, и те, сев на свежих коней из конюшни архиепископа, да еще взяв по паре заводных[7], поспешили за ворота города. В сопровождении до ворот, на всякий случай, десятка опричников.
5
Воротники — стража на воротах.
6
Детинец — кремль.
7
Заводной — запасной.