Бельский: Опричник

Но собирая силы, князь Михаил не сидел сложа руки, он разгромил все заслоны на дорогах, ведущих в Москву, взял их под свою защиту, обеспечив тем самым бесперебойную доставку в стольный град продовольствия — дороговизна пошла резко на убыль, миновала и угроза голода. Скопина-Шуйского стали славить как спасителя, а более смелые возглашали, что Руси нужен именно такой царь, молодой да ранний, разумный и храбрый.

Даже в Казани не сходило с уст многих имя князя Михаила Скопина-Шуйского — спасителя Руси. Пошел даже слух, что мир и покой Руси, по предсказанию волхвов, наступит с венчанием на царство Михаила.

Это весьма озадачивало оружничего, а тут еще тайный дьяк с очередной отпиской. Он вроде бы ночевал в душе у Богдана и знал, о чем нужно сообщать. Так вот, он писал, что слава князя Михаила не по нраву Василию Шуйскому. И хотя царь честит юного героя-воеводу, но всем известно его ревнивое отношение к князю Михаилу, его зависть. Опасаются серьезно, что царь Василий может поступить с ним коварно, пригласив в Москву на Думу, где намечается обсуждать подготовку к предстоящему решающему сражению.

Следом за тайным дьяком подал свой голос Ляпунов и тоже царапнул по больному месту. Давно молчал и не нашел ничего лучшего, как пригласить в стан князя Михаила.

Вот так: уже под руку малолетнему князю. Смелое, если не сказать наглое предложение. Выходит, ему, великому оружничему, в жилах которого течет кровь Даниловичей, способствовать торжеству Шуйских, торжеству князя Михаила, который может стать родоначальником новой династии?! Ради ли этого городил он огород столь долго и столь упорно?! Нет и нет!

И если отписка тайного дьяка породила лишь мысль действовать более решительно, а не исподволь, как до этого, то предложенное Ляпуновым окончательно убедило в необходимости основательно позаботиться о себе и одним ударом убить двух зайцев.

На следующий день в Москву поскакал его самый верный слуга из боевых холопов с тайным письмом. Напутствие такое:

— Не волынь. Спеши, меняя коней беспрестанно.

Теперь все, как Бельский считал, зависит от событий в Москве. А они там разворачивались весьма благоприятно для Богдана: все упорней и упорней вползали в Кремль слухи, будто князь Михаил Скопин-Шуйский соблазняет народ, чтобы он провозгласил его царем, ради этого даже входит с ним в заговор. Думские бояре тоже не в стороне, наушничают, убеждая царя Василия одернуть племянника, назначив дознание. Особенно усердствовал брат царя, князь Дмитрий Шуйский, черня почем зря Михаила.

Поначалу царь Василий Шуйский не верил ни слухам, ни боярам-наушникам, ни даже своему любимому брату, но ежедневные внушения вольно или невольно действовали, и государь все подозрительней стал относиться к герою воеводе. Сам Василий даже не мыслил, что брат его, князь Дмитрий, глядит далеко вперед: шестидесятилетний царь не имеет детей и иметь не будет, и он, брат царев, сядет на трон по праву наследования. Именно эта заманчивая цель подстегивала князя Дмитрия, и он изощрялся в обличительстве племянника, настойчиво убеждая государя расправиться с юным воеводой, возомнившим о себе, как о достойном самодержавствовать. Он, якобы, намерен сделать Александровскую слободу центром державы.

Воевода Михаил Скопин-Шуйский, узнавший, что о нем говорят в Кремле, возмутился несказанно:

— Теперь ли разногласить о власти?! Теперь ли безумствовать в зависти?! Всякая остановка в войне, любое несогласие от личных страстей может погубить отечество!

Он велел срочно седлать коней и, оставив не совсем еще устроенное войско, поспешил из Александровской слободы в Москву, твердо заявить государю, что его устремления направлены на одно — службою верною, совестью чистою по силе своей и возможности изгнать из Русской земли врагов.

Царь Василий встретил воеводу племянника с великими почестями, сразу же согласился с его просьбой созвать Боярскую думу, дабы поговорить на ней о делах истинных и о слухах ложных.

На думе князь Скопин-Шуйский начал с жаром свою оправдательную речь так:

— Клянусь честью своего великого рода, что не имею никакой иной мысли, кроме мысли о благе отечества. Все, что обо мне говорят в Кремле — небыльные слова. Видит Бог, я безгрешен.

— Успокойся, воевода, — мягко заговорил государь. — Я и Дума ни в чем тебя не обвиняем. Порукой тому мое слово: думным боярам условиться с генералом Делагарди, начальником шведских ратников, о будущих совместных действиях. Мы утверждаем твой договор, который ты подписал со шведами в Колязине и в Выборге, не снесясь со мной. Берем во внимание, что у тебя на это не было времени. А казначею я велю немедленно заплатить весь долг наемникам.

Вроде бы все по уму, но воеводе Михаилу стало ясней ясного, что он отстранен от командования войсками, им собранными и почти устроенными для решающей битвы. Думные бояре станут договариваться с генералом, а не он, воевода, надежно с Делагарди взаимодействующий.

Хотел князь Михаил возразить здесь же, на Думе, объяснив возможные пагубные последствия, но сдержался, решив поговорить с царем-дядей наедине, после Думы.

Так и сделал. Спросил царя Василия напрямик:

— Выходит, государь, ты мне больше не доверяешь? Лишаешь воеводства?

Смутился царь, не ожидавший столь смелого и откровенного вопроса, но взяв себя в руки, ответил с отеческой заботливостью:

— Ты, славный мой воевода, устал в боях, пройдя путь от Выборга до Москвы. Передохни какое-то время.

— Время ли для отдыха, государь?

— Рать не останется без пригляда. Сегодня жду тебя у себя на пиру. Твое место за моим столом по правую руку.

— Благодарствую.

А мог бы сказать, если не скрывать своих мыслей, совсем иное, но выше головы не прыгнешь.

Первый нечестный пир у государя положил начало пирам у всех бояр и князей, на которых их жены подносили гостю-герою с поклоном кубки с фряжским вином и подставляли губы для поцелуев — князь Михаил тяготился этими почестями, отказаться от них не имел возможности.

К концу апреля Михаилу Скопину-Шуйскому устроил пир брат царев, дядя героя воеводы князь Дмитрий Шуйский. Все боярство у него в гостях. Князь Михаил на почетном месте. В трапезную входит прекрасная собой, в аксамитах, в жемчугах и алмазах жена князя Дмитрия Екатерина, дочь Малюты Скуратова. Окатила взглядом своих бездонно голубых глаз гостя и с поклоном подала кубок хмельного меда.

— Испей, дорогой племянничек, сию чашу за здравие свое.

Князь Михаил с поклоном принял кубок и с великим удовольствием осушил его, затем троекратно, как и полагалось по обычаю, поцеловал красавицу Екатерину и… рухнул на пол.

О смерти великого воеводы летописец напишет так: «Успел только исполнить долг христианина и предал свою душу Богу вместе с судьбой отечества!»

И дальше все пошло именно так, на что рассчитывал Богдан, Москва онемела от ужаса, придавленная не столько горем, сколько пониманием того, к каким последствиям приведет смерть умного и смелого воеводы: все дороги к Москве вновь будут перекрыты ворогами и настанут голодные времена; но уже к вечеру придавленность эта сменилась возмущением, которое возбуждали «борцы за сермяжную правду», обвиняя громогласно в смерти великого воеводы князя Дмитрия Шуйского, брата царева, и вот уже толпы москвичей, хватая все, что попадало под руку, валят к дворцу князя Дмитрия, чтобы расправиться с убийцей.

Толпу опередили дворцовые стрельцы, разогнали ее, даже пролив кровь наиболее рьяных, что вызвало еще большее недовольство москвичей. Правда, теперь уже не открытое, а тайное, что более опасно для будущего.

А сам князь Дмитрий Шуйский, окружив себя сторонниками, повел тайную борьбу за трон, надеясь устремить гнев народа на царствующего брата, но Василий Шуйский распознал сие коварство и удалил князя Дмитрия из Москвы, назначив главным воеводой рати, собранной в Александровской слободе.

Увы, он не спас себя этими мерами. Заговор, начавшийся в кругу бояр и князей, не потерял силы, хотя и лишился вдохновителя и организатора. Не хватало лишь малого: решительности в исполнении плана, намеченного заговорщиками. Не находилось в Москве того, кто сказал бы свое веское слово: