Страница 58 из 105
Он зажал в кулаке ключ и обратился в слух, но звуки шагов в коридоре никак не стихали.
Было уже около десяти часов.
Но Фукс хотел еще подшутить над господином, который придет к нему в одиннадцать часов.
Соломой из матраца он набил снятые брюки и рубаху таким образом, что получилось чучело. Он уложил его на постель, из шейного платка соорудил подобие головы и, пристроив к туловищу, подсунул под нее подушку.
Если бы кто-нибудь вошел или взглянул в отверстие двери, то мог бы принять это чучело за него самого.
До сих пор все шло отлично, теперь бы еще посчастливилось выйти неузнанным из тюрьмы.
Фукс обладал качеством, незаменимым в рискованных предприятиях,— он всегда был уверен в успехе. Чувство страха было ему незнакомо, да и чего в данном случае бояться? Что могло быть хуже того, от чего он пытался спастись?
Если его узнают, то вернут в камеру, и утром он взойдет на эшафот. Если же удастся бежать, то ему открыты все дороги.
Но пора, однако!
Через отверстие в двери он следил за коридором, чтобы улучить минуту, когда там никого не будет, и выйти из камеры.
— Чертовы негодяи, шатаются взад-вперед,— пробормотал он сквозь зубы.
По коридору шли два тюремщика, Гирля среди них не было… Уже одиннадцатый час, нельзя терять времени. Незаметно дверь не открыть.
Он громко постучал и воскликнул, изменив голос:
— Эй, отоприте!
Тюремщики даже не взглянули в его сторону.
— Оглохли вы, что ли? — крикнул он громче.— Отоприте дверь!
Если в эту минуту явится настоящий помощник палача, он пропал!
Один из тюремщиков подошел.
— Кто там кричит? — грубо спросил он.
— Отоприте! Гирль впустил меня к приговоренному и снова запер дверь; я хочу выйти.
— Кто вы такой? — спросил надзиратель и заглянул в отверстие.— А, это вы,— сказал он, увидев помощника палача.— Сейчас я вам открою. Гирль не имеет права оставлять дверь незапертой. Он уже сменился и, видать, забыл предупредить меня о вашем приходе.
Звякая ключами, надзиратель отворил дверь.
— Проклятый хитрец! — пробормотал Фукс, выйдя в коридор и указывая на свой каземат.
— Вы скоро положите конец его хитростям,— осклабился надзиратель.
Фукс кивнул на прощание и, пройдя мимо второго тюремщика, спустился по лестнице. Сердце его учащенно билось.
Внезапно раздался сильный стук. Кто-то колотил во входную дверь.
Вдруг это настоящий помощник палача?!
Фукс остановился и сделал вид, что отряхивает панталоны. Привратник вышел из своего помещения и отворил дверь, ведущую во двор. Фукс из-под руки взглянул на вошедших и облегченно выпрямился — это были судья и священник.
— Черт возьми,— пробомортал он,— надо торопиться!
Твердыми шагами прошел он мимо черных фигур судьи и священника, пожелав им доброго вечера, и крикнул привратнику:
— Отворите!
Тот с удивлением оглядел человека в красной рубахе.
— Не иначе, вы пролезли через замочную скважину, а? — заметил он, смеясь.— Я вас не впускал.
— Меня впустил мой старый друг,— отвечал Фукс грубым голосом, в то время как священник и судья поднимались по лестнице.
— Я и говорю, что вы связаны с чертом! — продолжал шутить привратник.
— Не спорю,— отвечал Фукс,— но в данном случае все очень просто: меня впустил господин д'Эпервье через ворота, выходящие на улицу. Он вышел, а я вошел.
— Это другое дело,— сказал привратник.— Господин обер-инспектор может позволить себе подобные исключения.
И привратник спокойно отворил перед Фуксом тяжелую дверь, зная, что господин д'Эпервье действительно уехал в десять часов.
Фукс оказался во дворе. Оставалось преодолеть последнее препятствие.
Мерными шагами он пересек двор. Привратник отворил ему большие ворота, выходящие на площадь.
— Благодарю! — воскликнул Фукс. Он был на свободе.
Ничего не подозревающий привратник запер ворота.
Фукс радостно засмеялся, стоя на площади Ла-Рокет возле почти готового для него эшафота.
Шел дождь со снегом, и на расстоянии десяти шагов ничего нельзя было различить.
Вздохнув полной грудью, Фукс подошел к эшафоту. Подмостки для гильотины были уже построены, черное сукно, покрывающее эшафот, к утру должно было совсем промокнуть.
Палач, четверо его помощников и кучер в этот момент как раз переставляли с воза на помост тяжелую деревянную раму гильотины.
Фукс стоял в стороне и посмеивался, глядя на этот инструмент, вовсе не располагающий к смеху. Вдруг он увидел на ступеньках эшафота большой кусок мела, принесенный, вероятно, кем-нибудь из работников для разметки досок.
В голову Фукса пришла новая мысль; он взял мел и, выждав, когда наверху занялись укреплением гильотины, подошел к ступеням и сделал на черном сукне какую-то надпись большими буквами в том месте, где дождь не мог смыть ее.
Заканчивая писать, он услышал громкие крики, донесшиеся со стороны тюрьмы.
Шло к полуночи.
Шум на тюремном дворе усилился, зазвучал сигнал тревоги.
«Глупцы,— подумал Фукс,— они ищут меня в стенах тюрьмы, а я уже на свободе!»
В надежде, что беглеца схватят, эшафот не снимали до самого утра. А когда рассвело, толпы парижан смогли прочесть на черном сукне насмешливые, немного уже стертые слова:
«На этот раз вам нечего было смотреть. Прощайте, парижане! Фукс, заключенный в Ла-Рокет».
Можно представить себе, какую огласку получил этот дерзкий побег. Известие о нем дошло даже до императора. Лучшие сыщики Франции были подняты на ноги, но старания их ни к чему не привели. Фукс и его товарищ Рыжий Эде как сквозь землю провалились.
XIX. ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОЙ УРСУЛЫ
В особняке на улице Риволи царило счастье, которое можно было сравнить с весенней лунной ночью.
Счастье это не согревало и не оживляло, как яркий солнечный луч, но оно было как бы первым лучом надежды, пробившимся сквозь долгую ночь.
И могло ли быть иначе?
Маргарита нашла своего отца и, как страждущая Магдалина, прильнула к его руке; он бережно вел ее по пути покорности и самоотвержения. Сердцем, исполненным любви, привлек он ее к себе, с отцовской заботливостью обратив ее сердце к Богу, и сам, полный надежды, старался и ее ободрить.
Часто, когда погода была хорошая, они вместе гуляли по аллеям парка, тогда как Иоганн и Жозефина были заняты своими детскими играми.
Эбергард ненавязчиво старался внушить своей дочери возвышенные мысли, а однажды подарил ей ладанку с тремя эмблемами: солнцем, крестом и черепом, чтобы в тихие ночные часы она, подобно ему самому, думала об их значении и в толковании этих символов черпала новые душевные силы.
Маргарита усматривала в благословении отца прощение от Бога.
Не думая о том, что она как дочь князя могла бы иметь другое прошлое, радостное детство и прекрасную молодость, не обвиняя того, кто причинил ей тяжелое горе, она крепла духовно и телесно среди мирной благодатной обстановки и благодаря неясным заботам, которыми окружил ее горячо любящий отец.
Маргарита благодарила Матерь Божию за милость, даровавшую ей и ее ребенку доброго, всепрощающего князя, ни единым взглядом или словом не упрекнувшего ее, дружески протянувшего ей руку помощи и окружившего вниманием и чуткостью.
Милость эта так трогала ее, что она думала о ней не иначе, как со слезами умиления.
Иногда, просыпаясь среди ночи, она подходила к высокому окну особняка, глядела на деревья в парке и вспоминала ту роковую ночь, когда она, беспомощная, бродила одна среди холода и вьюги.
Тихой молитвой поминала она покойного Вальтера, пожертвовавшего для нее всем, решительно всем, даже жизнью; не раз думала она и о пропавшем ребенке, брошенном ею на дороге к кладбищу Святого Павла.
Часто мысли ее переносились к возлюбленному Вольдемару, теперь, быть может, совсем забывшему ее. Но Маргарита все равно молилась за того, кто больше всех влил горечи в чашу ее жизни, молилась от всей души и со слезами на глазах. До сих пор она любила его всею силою своего израненного сердца.