Страница 50 из 100
Однако надо было на что-то решиться. Ему было известно, что в придворных аристократических кругах не любили влиятельного графа Монте-Веро, но никто не допускал мысли, что у него есть такие смертельные враги, которые способны посягнуть на его жизнь.
Вдруг Ольганов, стоявший посреди залы, увидел Эбергарда, который, беседуя с Юстусом Арманом, направлялся к одной из гостиных. Там никого не было и царил интимный полумрак. В ту же минуту к этой гостиной приблизились Альба и монахиня.
Лакеи разносили на золотых подносах высокие бокалы, наполненные шампанским, Эбергард взял бокал, поднес его к губам и, выпив до половины, поставил на мраморный стол, стоявший посреди комнаты. Монахиня и Альба тоже взяли по бокалу и, подобно ему, поставили их недопитыми на стол. Граф сидел к ним спиной, глядя в Звездную залу на движение масок, и ничего не заметил.
Ольганов, пробираясь к той же гостиной, увидел, как монахиня быстро всыпала что-то в один из бокалов, пододвинула его поближе к Эбергарду.
Тем временем Шлеве со своим бокалом в руке подошел к Арману, чтобы чокнуться, и завел с ним разговор, при котором незаметно, как бы желая что-то сообщить, повел его в Звездную залу.
Эбергард взглянул на монахиню; он уже давно заметил ее высокую фигуру, но узнать, кто эта маска, ему не удалось. И вот он увидел себя с ней наедине. Она подняла свой бокал, который стоял на столе подле бокала графа, и, казалось, намерена была подойти к нему.
Все это произошло так быстро, что только теперь голубое домино подошел к гостиной.
Странное чувство овладело графом при виде монахини, но попытка прочитать что-либо в лице ее была тщетной.
— Желаю тебе счастья в крестовом походе, маска! — проговорила монахиня глухим голосом.
Граф Монте-Веро взял свой бокал, все еще пытаясь понять, кто скрывается под маской монахини.
Она подошла к графу, чтобы чокнуться, но бокалы издали немелодичный звук.
Монте-Веро поднес шампанское к губам.
— Не пейте, Эбергард! — вдруг крикнул голубое домино, быстро отводя руку графа, сжимавшую бокал.— Ради всех святых, не пейте, иначе вы погибнете, вино отравлено!
Монахиня отступила назад, как ужаленная змеей, ее сверкавшие гневом глаза устремились на молодого русского офицера, который лишил ее победы в ту минуту, когда она уже считала себя владелицей сокровищ ненавистного Эбергарда, которого ей наконец-то, как она думала, удалось устранить.
Она засмеялась, как будто слова офицера были сказаны в шутку, и протянула руку к бокалу, который граф все еще держал в руке, чтобы вылить вино на пол, уничтожив обвинение голубого домино.
— Так вы в самом деле графиня Понинская? — проговорил граф.— Значит, предчувствие, овладевшее мною при виде вас, не обмануло меня? Извините, дорогой Ольганов,— продолжал Эбергард, немного успокоившись и пожимая руку офицера,— если я попрошу вас возвратиться назад в залу. Сцена эта может обратить на себя внимание масок, а мне бы не хотелось нарушать всеобщего веселья из-за обстоятельства, касающегося лично меня. Благодарю вас!
— Будьте осторожны! Я неохотно ухожу от вас.
— Мой молодой друг, не беспокойтесь, через несколько минут я буду у вас в зале.
Ольганов вышел. Эбергард и монахиня остались одни.
Леона напрасно старалась выхватить из его руки бокал и затем выйти из комнаты, теперь же она сорвала маску со своего дьявольски улыбавшегося лица.
Эбергард взглянул на эту ужасную женщину, которую когда-то любил со всем пылом своего юного сердца и которой теперь только непредвиденное обстоятельство помешало сделаться его убийцей.
— Да, это я, графиня Понинская, пришла в ваш дворец — разве она не имеет на это права? Может быть, она мешает графу с чужим именем в его любовных похождениях, графу, который женат?
— Страшная женщина! — прошептал Эбергард.— На что ты заставляешь меня решиться?
— А, я теперь в ваших руках, хотите вы сказать, вы желаете меня унизить или заставить решиться на отчаянный шаг, запирая эту комнату. Ведь принцесса уже в своем замке, да и к тому же я не ревнива! Вы хвалитесь благородными поступками и играете великодушными словами, как же вы хотите заставить меня решиться на шаг, которого я добровольно никогда не сделаю? Прошу вас освободить меня, поднять занавес и избегнуть сцены, которая для нас обоих будет одинаково неприятна.
— Дерзкая, ты испытываешь мое терпение!
— Неужели вы, основываясь на безумных словах того незнакомца, хотите лишить меня свободы? Я увидела и узнала все, что хотела узнать в этих залах, неужели вы осмелитесь задержать меня здесь?
Эбергард, остановив на Леоне холодный, испытующий взгляд, приблизился к стене и нажал на пружину. Раздался отдаленный звон колокольчика, после чего потайная дверь отворилась и в ней показалась мощная фигура Мартина.
— Что это значит? — спросила Леона.
— Госпожа графиня! — пробормотал Мартин, с изумлением глядя на монахиню.
— Подай этой даме стул и принеси мне склянку с белой жидкостью, которая стоит в нижнем ящике письменного стола в моей рабочей комнате.
Мартин подал монахине стул и вышел.
— Что вы затеваете? — спросила Леона.
— Прошу вас садиться, я должен исследовать вино, которое вы мне поднесли! — холодно ответил Эбергард, не спуская с Леоны глаз.
Леона поняла, что ее план разрушен, кто-то подслушал ее — как иначе мог этот незнакомец узнать о ее намерениях?
Если бы не он, граф Монте-Веро был бы уже мертв, и никто не мог бы сказать, кто отравил его, тем более никто не подумал бы на графиню Понинскую — никто и не подозревал, что она была на маскараде в его дворце.
Теперь все было потеряно!
Надо было во что бы то ни стало, либо обратившись к благородству и добросердечию Эбергарда, либо прибегнув к какому-нибудь ловкому объяснению, устранить опасность этого часа, и Леона решилась воспользоваться и тем и другим, не унижаясь, однако, перед Эбергардом — на это гордая женщина не была способна.
Мартин, возвратившись, принес склянку со светлой жидкостью.
Эбергард поставил перед собой на мраморный стол недопитый бокал Леоны и тот, что она подала ему, и в каждый влил по нескольку капель из склянки. Вино в ее бокале осталось без изменений, его же вино потемнело, и на дне бокала образовался черный осадок, вероятно, содержавший в себе связанные частицы яда.
Мартин удалился, по-видимому, сильно взволнованный.
— Ну, графиня,— проговорил Эбергард, когда снова остался наедине с Леоной,— что вы скажете на это?
— Конечно, было бы безумием оправдываться. Да, я всыпала в ваше вино яд, я не могла иначе. Эбергард, называйте меня сумасшедшей, преступницей, но кто в состоянии объяснить или укротить страсть женщины, я скорее умерщвлю нас обоих, чем смирюсь с мыслью, что вы любите другую!
Леона стояла, гордо выпрямившись, и вдруг как бы в порыве страсти сделала шаг к Эбергарду, который стоял посреди комнаты со скрещенными на груди руками.
— Хороша же ваша любовь, графиня,— проговорил он ледяным тоном, ни один мускул не дрогнул на его прекрасном, благородном лице.— Один раз вы ее уже доказали, разорив меня фальшивыми подписями и бросив себя и своего ребенка в объятия греха! В самом деле, сударыня, чаша переполнена — выносите сами свой приговор!
Леону била дрожь, она схватилась за спинку стула.
— Вы говорите о прошлом, граф. Когда я в тот вечер вдруг увидела вас в цирке, сердце мое забилось от радости и внутренний голос шепнул мне: «Ну, наконец, твоя жизнь озарится счастьем, он возвратился к тебе, он научился прощать». Но увы! Первое слово, которое я услышала от вас, не было моим именем, вы отказались его назвать и напомнили мне о моем позоре. Это возмутило меня и растоптало последнюю надежду. Я готова была вместе с вами искать нашу потерянную дочь. Я нашла бы ее и с любовью прижала к своей груди, но вы возбудили во мне только ненависть, зависть и ревность. Вы не хотите принадлежать мне, но вы не должны были принадлежать и другой, я это готовилась сделать, хотя бы нам обоим пришлось поплатиться за это жизнью!