Страница 105 из 114
Впрочем, замечу наперед, что и сложные, требующие много времени, денег и сил планы и приготовления царицы также ни к чему не привели и в конце концов все оказалось напрасным.
План с кораблями вначале удался. После долгих стараний они стояли в маленькой гавани Героонполе готовые к отплытию. Но тут появился шейх пустыни Малх, которого называли «царем набатеев». Его воины разграбили и подожгли флот — и это в благодарность за то, что когда-то царица заступилась за него и помешала Ироду пойти войной на набатеев.
Только позже выяснилось, что это не было просто случайностью. Малха подговорил Дидий, проконсул Сирии и Киликии, чтобы таким образом предстать в лучшем свете перед приближающимся Октавием. Конечно, раньше Дидий также был сторонником императора, именно ему он был обязан своей должностью. Однако так как он хотел сохранить ее, то предусмотрительно решил преподнести Октавию в подарок сгоревший флот египетской царицы. В конце концов, для честолюбивого Малха это тоже плохо кончилось, потому что царица подослала к нему убийц еще прежде, чем он смог насладиться плодами своего деяния.
И еще один человек угодил меж двух огней в этом споре сильнейших. Я имею в виду словоохотливого красавца Алекса. Как я уже сказал, он отправился с поручением от Антония и Клеопатры к Ироду в Иерусалим, чтобы отговорить его от измены. Позже стало понятно, почему он так обрадовался этому поручению. Алекс также давно намеревался перейти на сторону Октавия, но не мог решить, каким образом.
В Иерусалиме он рассказал царю Ироду о своих планах, красноречиво и доходчиво объяснил, что в глубине души он давно уже порвал с императором и является сторонником Октавия. Ирод сделал вид, что удивлен и обрадован, пообещал представить его Октавию и даже взял с собой, отправившись на Родос, где Октавий остановился весной.
О том, что затем произошло, я узнал от нескольких свидетелей, так что здесь не может быть речи о выдумках или предположениях.
Октавий утвердил Ирода в должности клиентального правителя Римской империи, но это вовсе не означало, что он будет так же благосклонен и к Алексу. Он критически осмотрел этого элегантно одетого, превосходно причесанного и скромно держащегося молодого человека и сразу вспомнил о том, что было известно всему миру и против чего не смог возразить даже ловкий Алекс: именно он в свое время уговаривал Антония развестись с Октавией и советовал ему соединить свою жизнь с Клеопатрой.
Так что Октавий сказал своему просителю прямо в лицо:
— Я могу простить все, но только не страдания моей бедной сестры Октавии, которую ты лишил мужа и обрек на жизнь в одиночестве. Ты все сделал, чтобы соединить Антония и Клеопатру, и ты умрешь вместе с ними!
Ни мольбы, ни страстные просьбы не помогли, и Алекса отправили в темницу. Ирод также оставил его, не желая портить отношения с Октавием. Согласно приговору, Алекса должны были с Родоса отвезти в его родную Лаодикею, там публично объявить о его предательстве, затем высечь и отрубить голову.
Бедный Алекс по-другому представлял возвращение в свой родной город. Но приговор был приведен в исполнение, и Алекс перед своими согражданами, собравшимися на рыночной площади, был обвинен в измене народу и сенату Рима. Затем палач подвесил его к столбу, сорвал его крат сивую одежду и отсчитал сорок ударов кнутом, после чего прекрасный Алекс превратился в какой-то жалкий стонущий кусок мяса. Обнаженный и истекающий кровью, он походил скорее на барана, с которого содрали кожу, чем на человека. Двумя сильными ударами палач отрубил ему голову, а затем тело его было сожжено, и пепел развеян над морем.
Я искренне жалел его, ведь он был вовсе не таким уж злодеем, а просто, как и многие другие, человеком, который всегда старался получить лучший кусок от пирога.
Может показаться, что со времени моего возвращения я совсем не вспоминал о своей семье и сыне, но это вовсе не так. Впрочем, об Аспазии я больше не заботился, потому что теперь она была женой другого человека и каждая встреча с ней вызывала только досаду и раздражение.
Однако я навещал ее мать, которая воспитывала Герофила и с которой у меня всегда сохранялись хорошие отношения. Деметра радовалась каждому моему приходу и рассказывала много хорошего о моем сыне. В январе ему исполнялось восемь лет, и по этому случаю я решил пригласить его в Брухейон.
Поначалу он держался очень робко, потому что все здесь для него было чужим и непривычным, но постепенно любопытство и новые впечатления захватили его. Он смог даже увидеть царицу и заметил, что считал ее более молодой и красивой. Я подавил свое недовольство:
— Чтобы действительно оценить красоту женщины, тебе надо немного подрасти, стать мужчиной. Пока ты мальчик, ты невольно сравниваешь каждую взрослую женщину со своей матерью, а каждый сын считает, что его мать красивее.
— Но у нее такой длинный нос и толстые губы…
— Оставь все эти замечания при себе, Герофил, и не торопись с приговором.
Мы обошли квартиры, где жила личная охрана, заглянули на конюшни, на псарню и с восхищением осмотрели небольшой зверинец, который устроила царица. Помимо многих редких птиц здесь были также газели, шакалы, черепахи, мангусты и даже старый и почти беззубый лев, который большей частью спал и всегда был настолько сыт, что если случайно, по какому-то недосмотру, одна из газелей оказывалась у него перед носом, он только лениво зевал.
По дороге нам встретился Антоний. Он был в хорошем настроении — тогда, в январе, дела были еще не так плохи. Он по какому-то поводу приехал на несколько дней из своего Тимония.
— А, Олимп, да хранит и покровительствует тебе Асклепий! У тебя новый слуга? Но мне кажется, этот мальчик еще слишком юн. — Он шутя погрозил мне пальцем и продолжил на латыни: — Или тебе на склоне лет захотелось чего-то новенького? Может быть, чтобы подразнить Ирас?
Он громко рассмеялся своим словам и потрепал по щеке моего сына, который, испугавшись, попытался спрятаться за моей спиной.
— Твои предположения ошибочны, император. Это мой сын Герофил. Я решил сделать ему на день рождения подарок и показать Брухейон.
— Ну тогда, — вскричал Антоний, — мои поздравления, молодой человек! У тебя такой прекрасный возраст — вокруг столько всего, чему можно научиться, столько удивительного и интересного.
Он грубо указал на его пенис:
— Когда он зашевелится, в голове у тебя останется только одно: бабы, бабы, бабы. Тебе будет интересно только, как выглядят они без одежды, что у них между ног и как туда добраться. А когда это удастся, тебе захочется повторить это еще и еще раз и чтобы их было как можно больше. А потом…
Малыш слушал императора, широко раскрыв серые глаза. Его взволновало скорее то, что к нему обращается знаменитый Марк Антоний, и он вряд ли понимал, о чем тот говорит.
— Он не понимает, что ты имеешь в виду, император. Будь он немного постарше, у него уши бы покраснели…
— Ты прав, Олимп. В конце концов, я ведь отец четырех сыновей, и мне следовало бы понять это. Ну а ты — кроме этого одного не в состоянии больше никого произвести?
Я ухмыльнулся:
— Служба при дворе не оставляет для этого времени.
— Отговорки! Взгляни на меня!
Он перечислил своих четырех сыновей — конечно, только для того, чтобы покрасоваться перед Герофилом. В парфянской войне этот человек пожертвовал жизнями тридцати тысяч солдат, что не особенно его беспокоило, а теперь он пытался произвести впечатление на восьмилетнего мальчика.
— Антилл, скоро мы отпразднуем его совершеннолетие. Затем на три года младше его Юлий, он живет в Риме, и, конечно, сыновья моей божественной супруги Клеопатры — десятилетний Александр Гелиос и маленький Птолемей — сколько ему сейчас?
Антоний посмотрел на меня вопросительно.
— Он родился во время парфянского похода, следовательно, сейчас ему должно быть четыре года.
— Видишь, Олимп, тебе тоже следовало бы завести еще кого-нибудь, чтобы Герофил рос не один.