Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

— Ты меня как мальца провинившегося отчитыва­ешь, — со злой обидой заметил Михаил, — потому с то­бой говорю, что совет нужен, а ты одно талдычишь.

— Так открывайся, коли уж начал. Что ж водишь вокруг да около! — как можно спокойнее ответил вое­вода. — Тогда и я, может, чем помогу. Ты у меня сове­та спрашиваешь, а у меня глаза завязаны.

Князь последний раз сжал кулаки, сам налил в свой граненый кубок ставленого меда, выпил залпом и, утерев тыльной стороной ладони пшеничные усы, заговорил…

Разошлись собеседники, когда не закрытое ставня­ми окошко посветлело.

Князь, довольный тем, что разделил свою тяжелую ношу, поспешил в опочивальню к Марии, которая давно спала, потеряв надежду увидеть своего ненаглядного.

Отказавшись от предложения князя устроиться на ночлег на лавке в горнице, воевода отправился в свои «хоромы», как он называл избу, где жил с самого приезда в Москву, никуда не собираясь из нее перебираться и совсем не думая начинать строительство собственной усадьбы. Тяжело ступая отекшими за время долгого сидения ногами, воевода вышел в сени, где на большом сундуке еще несколько мгновений назад мирно похрапывал Макар, теперь суетящийся в горнице.

На улице было еще темно. Егор Тимофеевич, подождав на крыльце, пока ему подведут коня, тяжело взгромоздился в седло и, вдохнув холодный влажный воздух, направил коня к «хоромам».

Конюший, проводив взглядом удаляющуюся сгорбленную фигуру воеводы, перекрестился. Он уже ожи­дал нагоняя за то, что уснул и проворонил выход боя­рина, которому пришлось в ожидании своего гнедого топтаться на ступенях. Но видно, Егор Тимофеевич, любивший во всем порядок и строго наказывавший за нерадивую службу, был сильно чем‑то озабочен и пото­му не обратил внимания на провинность холопа, иначе наверняка угостил бы плетью.

Думы о ночном разговоре постепенно отодвинулись на второй план.

Вести из Владимирского княжества Михаила Ярославича радовали мало, делая совсем призрачной его надежду на бунт в стольном городе, благодаря которо­му он надеялся прогнать с великокняжеского стола не­навистного Святослава.

Уже многие владимирцы были Святославом недо­вольны, но выступать против него не торопились. Да и как выступать, ежели, с какой стороны ни посмо­треть, он сел в их город по праву. Мало того, что оче­редь его подошла, ведь он последний из Всеволодови­чей, так еще и в Орде поддержкой заручился.

Может, и прогнали бы люди злобного птенца, чу­дом из всего выводка уцелевшего, так не имели в том опыта, чтоб своими силами князя изгонять. В этом только новгородцы поднаторели. А городу, что не так давно и стольным стал прозываться, не годится такое учинять. Ведь может статься, что надумает очередной князь да и перенесет свою столицу в другой город — из тех, что поспокойнее. Не то чтобы припомнит обиду, его предшественнику нанесенную (ведь, возможно, только благодаря ей и на престол забрался), а просто на всякий случай — чтоб самому такой участи не удосто­иться. За богатыми да знатными, что к великому кня­зю лепятся, торговый люд вслед потянется, и Влади­мир, только–только начавший после разгрома преж­нюю силу набирать, окажется не у дел, захиреет. Потому, видно, и не торопятся владимирцы Святосла­ву на порог указывать. Вот если б повод был к чему придраться, вот тогда бы, может быть, отважились. Но повода все не было.

Проходили дни, недели, а поджидаемые князем вести все никак не могли добраться до его городка.

Однако, несмотря ни на что, Михаил Ярославич о задуманном не забывал, и чем больше времени дли­лось ожидание, тем чаще звал к себе воеводу и обсуж­дал с ним свои почти неосуществимые планы.

Воевода — наверное, от вынужденного безделья — тоже всерьез принялся обдумывать, как помочь князю занять владимирский престол. И как он ни ломал голо­ву, выходило, что надо обязательно искать подмогу. Они вместе с Михаилом Ярославичем думали–гадали, кто бы мог встать на их сторону, но таковых не находилось и, посетовав на судьбу, заговорщики расходились, так ничего и не придумав.

Сердцем Егор Тимофеевич был на стороне своего князя, но умом понимал, что затея вряд ли удастся.

«Такая, видно, пришла пора, что каждому — до себя. Кто нынче за другого голову сложить захочет? Перевелись на Руси храбрые да отчаянные», — думал он, но тут же спрашивал себя, при чем же здесь храбрость, поскольку, чтоб в такое дело ринуться, слепая удаль нужна. Он перебирал в памяти имена и приходил к неутешительному выводу, что раньше таких отчаянных удальцов было полным–полно, а теперь нужны — не найдешь. «Прежде за удел горло друг другу перегрызть могли, брат против брата поднимался, сыновцы[57] на подмогу без зова спешили в надежде, что и им кусок перепадет. А потом, когда большая беда пришла, у кого и сил для смертной битвы не осталось, а кто ждал, чем дело кончится, надеялся, что соперника ворог уничтожит, а его удел стороной обойдет. А вон ведь как получилось…» Каждый раз, возвращаясь к этой мысли, он тяжело, совсем по–стариковски, вздыхал и заставлял себя вернуться к нынешним заботам и опять тяжело вздыхал, поскольку забот этих у него заметно поубавилось.

Случись сеча — и у него, опытного воеводы, дело бы нашлось, а при той спокойной жизни, в которую было погружено Московское княжество, одна у него забота осталась: как бы не уснуть за трапезой. На ловы с кня­зем теперь другие, молодые да веселые, отправляются, а он за порядком приглядывает, наказывает, если что не так, сотникам выговаривает, а они — слушают, да про себя посмеиваются над ним, да своими делами занимаются. Кто уж палаты возвел, семьей собираясь обзавестись, а кто пока к местным девицам пригляды­вается, выбирает самую что ни на есть раскрасавицу. У воеводы же хоть и есть где‑то семья, только уж луч­ше бы ее и не было.

Особенно горько становилось ему от своего одиноче­ства после посещения дома посадника, где Егору Тимо­феевичу всегда были рады. Радость эта была искрен­ней, он чувствовал это и бывал у Василия Алексича чуть ли не ежедневно. Тот тоже был рад завязавшейся между ними дружбе, поскольку, как и воевода, остро чувствовал, что не за горами то время, когда, несмотря на все свои старания, он окажется не у дел.

Этой болезненной темы оба старательно избегали, хоть нет–нет, а тень обиды на молодых княжеских бояр проскальзывала в разговорах. Да и как было не кос­нуться этого больного вопроса, когда о нем одним своим присутствием все время напоминал Василько, который под разными предлогами слишком часто наведывался в дом посадника. «Как ни придешь — он уж здесь или следом является, — всякий раз думал воевода, видя статную фигуру сотника на крылечке или в горнице, — и ведь ничего не скажешь, вроде и с делом пожаловал». Посадник давно уж догадался, в чем причина таких ча­стых посещений, но вида не показывал.

«Ни дать ни взять, князь умышленно Васильку эти поручения придумывает, чтоб он зазнобу свою по­видал да, может, на разговор с ее батюшкой наконец-то решился», — думал воевода, искоса поглядывая, как сотник, краснея и бледнея, выполняет очередной «наказ» князя, а потом, задержавшись на мгновение-другое в дверях, будто вспоминая, не забыл ли сде­лать что‑то еще, «вспомнив», стремительно кидается наружу.

— Вот ведь какая незадача, — посетовал как‑то по­садник, глядя вслед скрывшемуся сотнику, — и когда только у него язык развяжется?

— В сече такого храбреца, как Василько, еще надо поискать, а в делах сердечных — вишь, не отважен, — усмехнулся воевода. — Это когда еще мы подметили, что он от дочки твоей глаз отвести не может, а уж вес­на кончается, а он, сердечный, все никак не откроется.

— Я и то думал, что после Великого поста на свадь­бе гулять будем, — тоже с усмешкой проговорил посад­ник и стал расставлять шахматные фигуры.

— Видно, и князь усы в меду пенном обмочить хо­чет, — усаживаясь поудобнее, проговорил воевода, — да вот только у нашего боярина молодого думы другие. А ты‑то, Василь Алексич, готов в дом такого непутево­го да нерешительного принять? — поинтересовался он с ехидной усмешкой.

57

Сыновей — племянник.