Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Со всеми наравне поднимавший свой тяжелый ку­бок за стольный град, за себя, за Великое Владимир­ское княжество, за родную землю и витязей, ее оборо­нявших, и еще за что‑то, Михаил под конец загрустил. Повернувшись к воеводе, который сидел от него по правую руку, князь мрачно прошептал:

— Плохо мне тут, Тимофеич!

Воевода кивнул, посмотрел на Макара, который, как всегда, в нужный момент оказался рядом. Оба они поняли, о чем проговорился князь.

Кажется, никто из пирующих не заметил, как ве­ликий князь покинул гридницу. Одни дремали, уро­нив голову на стол или отвалившись к стене, а другие оживленно разговаривали с такими же речистыми и давно уже ничего не понимающими собеседниками. Пир удался на славу.

В полдень воевода отправился в княжеские хоромы с твердым намерением поговорить с Михаилом Ярославичем, чем бы этот разговор для него ни обернулся.

Князь сидел за столом, откинув голову на высокую резную спинку кресла, и хмуро посмотрел на вошедшего.

— С чем пожаловал, Егор Тимофеич? — спросил он хриплым голосом.

— Да вот с гонцом известие намедни от московско­го посадника получил, поклон он тебе, князь, переда­ет, — ответил воевода, пытаясь говорить бодро.

— Вот как! А что ж сразу не пришел? — оживился князь, но вдруг изменил тон, поскучнел и вяло поинте­ресовался: — Там‑то хоть все ладно?

— Бог миловал, — ответил воевода и заговорил бы­стро, по каким‑то едва заметным признакам поняв, что разговор, так и не начавшись, сейчас может закон­читься: — Василько тебе тоже поклон шлет и от супру­ги своей молодой велел кланяться. Сетует, что ты его с собой не взял.

Князь слушал, не перебивал и, похоже, раздумал прощаться с воеводой.

— Правда, и там у него, окромя твоих поручений, других забот теперь полон рот. Вот пристройку к своим палатам затеял поставить. Хозяйствует, — усмехнул­ся рассказчик и пояснил: — Семья его прибавления ждет. Вера‑то тяжелая. Василь Алексич‑то этому рад-радешенек. Тебя в крестные хочет звать. Ты как? Не против? Что передать‑то?

— Передай… — запнулся князь, в глазах которого засветилась живая искорка, — передай, что рад буду внука его крестить.

Воспоминания о казавшейся теперь такой краси­вой и уютной Москве, о веселой шумной свадьбе Ва­силька, на которой гуляла вся княжеская дружина, о людях, которые теперь представлялись какими‑то особенно добросердечными и открытыми, о недавнем беззаботном житье–бытье, — все эти воспоминания теплом наполнили княжеское сердце. Он уселся по­удобнее, приготовившись слушать воеводу. Однако тот сообщил уже все, о чем написал его московский друг, и поэтому принялся пересказывать то, что узнал из бе­седы с гонцом, передавшим грамоту посадника.

— Сказывают, княже, что охота там нынче очень хороша. Зверя много. На торг больше прежнего народу понаехало. Давно ли там были, а вот, видишь, почи­тай, целый новый ряд образовался.

— Где ж там он втиснулся? И так уж от лавок тес­но было, — в недоумении спросил князь, — надо ж, ка­кие дела!

— Нашли, видно, пядь земли, или другие потесни­лись… — начал воевода.

— Вот уж сказал! — рассмеялся Михаил. — Разве таких ушлых потеснит кто? Они за место на торге гор­ло перегрызут. А тут столько соперников сразу! Так ведь весь прибыток свой упустить можно, — говорил князь сквозь смех и, отсмеявшись, смахнув выступив­шие на глазах слезы, сказал: — Что‑то не верится.

— Будет желание, проверишь, когда все здесь уля­жется, сам Москву навестишь, — ответил воевода и ос­мелился поинтересоваться: — Ты меня, княже, вы­спрашиваешь, как будто сам из удела вестей не полу­чал. Ведь и тебе посадник отписал.

— Мне теперь больше о нуждах сообщают, а тебе, вишь, — о своем житье–бытье. Вон Василько в своей грамоте ни словом ни о жене, ни о строительстве не об­молвился.

— А Марья… — сказал воевода и осекся.

Князь замкнулся, но потом, вздохнув, сказал:

— Просит, чтоб я ее сюда забрал.

— И что ж ты надумал?

— Я бы и рад, только тяжелая она, как в путь та­кой отправляться. — Он вздохнул, отпил из серебря­ной чаши клюквенного кваса и опять вздохнул. — Не решу, как мне с ней быть. Здесь все постыло.

— Что ж, сам ты такую долю выбрал. Погоди, по­обвыкнешь. Наладится все. А с Марьей тебе решать, только помни, что она твое дитя носит.

— Не поверишь, Егор Тимофеевич, как душа по ней истосковалась. Думал — уеду, позабуду, ан не вы­шло! Дня не прошло, чтоб не вспомнил. Бросил бы все, лишь бы повидать.

— Тебе нынче такое не пристало делать. Великое княжество ты не для того брал, чтоб ради зазнобы бро­сать. Тебе, князь, Владимир ни на день пока оставлять нельзя. А раз так у тебя душа болит, пошли Васильку наказ, чтоб, пока время рожать Марии не подоспело, отправил бы он ее под надежным присмотром в столь­ный град.

— А ведь, пожалуй, Тимофеич, ты прав! — вос­кликнул князь.

Под вечер на двор въехал небольшой поезд из трех саней, сопровождаемый дюжиной крепких, хорошо вооруженных молодцов. Привезли они княжескую за­знобу, закутанную по самые глаза в медвежью шкуру. На вторых санях жались друг к другу две девушки, прислуживавшие ей в Москве. На третьих санях гро­моздились пожитки, а рядом с возницей восседала ру­мяная от мороза Агафья. Михаилу доложили о приез­де Марии, и он едва не кинулся на крыльцо, чтоб об­нять и расцеловать свою ненаглядную, но сдержался и, как подобает умудренному годами мужу, стал дожи­даться, когда ее приведут к нему в горницу.

Мария вошла, розовощекая и озябшая, принесла с собой морозную свежесть и в нерешительности остано­вилась у двери. Она беспомощно оглядывалась по сторо­нам, ища знакомое лицо, щурила глаза, привыкшие к дневному свету. А князь, застыв у стены, не в силах сдвинуться или сказать хотя бы слово, молча глядел, как Мария скинула с головы толстый платок, поправи­ла сколотый под подбородком белый шелковый убрус. Вновь оглядевшись, она заметила князя и, ничего не го­воря, кинулась к нему. Сдерживая рыдания, уткнулась в его грудь, а он, тяжело дыша, обнял ее за плечи, осто­рожно прижал к себе, а потом погладил по голове, с ко­торой сразу же соскользнул шелковый платок. Михаил привык, что Мария перевязывает свои темные, пахну­щие травами волосы яркой лентой, а ее чело всегда ук­рашает небольшой расшитый мелким жемчугом венец, но тут под платком оказался бархатный повойник, туго стянутый на затылке. Князь несколько мгновений в не­доумении смотрел на эту принадлежность замужних женщин, а затем решительно сорвал бабий наряд — тя­желая коса, перевитая алой тесьмой, упала на спину Марии. Отбросив со лба непослушную черную прядь, он стал поспешно целовать ее лицо.

С тех пор Мария обосновалась в небольшом терем­ке, соединенном крытым переходом с великокняжес­кими хоромами. В теремке у нее была большая светел­ка с примыкавшей к ней изложницей, а для прислуги, которая теперь на всякий случай должна была всегда находиться рядом с беременной, предназначалась ма­ленькая каморка. Но на все эти удобства Мария, озабо­ченная своим состоянием, кажется, не обращала вни­мания. Прежде всего для нее было важно то, что она рядом со своим возлюбленным и видит его ежедневно.

В Михаиле Ярославиче с приездом Марии что‑то изменилось. Воеводе казалось, что он стал спокойнее и по–житейски мудрее. Быть может, мысль, что вскоре он станет отцом, придала князю уверенности в себе, а возможно, причина была в чем‑то ином. Хотя бы в том, что прошло больше двух месяцев, как князь с наскока захватил владимирский стол и уже успел не­много освоиться. В присутствии именитых бояр, при­дирчиво относящихся ко всему, что бы ни делал сын Ярослава Всеволодовича, заслугами перед которым они не переставали кичиться, Михаил уже не чувство­вал себя так скованно, как в первые недели. Он даже поглядывал на них свысока и, нисколько не смущаясь, выслушав их мнение, заставлял поступать так, как считал нужным.

Произошедшие перемены не радовали бояр, кото­рые решили, что смогут без труда обуздать этого «вы­скочку» и он будет делать все по их указке. Разочаро­ванные, они все чаще вспоминали о Святославе, кото­рый, как утверждали знающие люди, подался к литовскому князю Миндовгу.