Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Мед и пиво рекой текли за пиршественными стола­ми. Холопы не успевали подносить наполненные до краев братины, заменять опустевшую посуду на тарели и блюда с новыми и новыми яствами, которые на­полняли гридницу запахами печеного мяса и аромата­ми заморских пряностей.

Подобно хмельным напиткам, текли заздравные речи, с которыми, сменяя один другого, выступали бо­яре. Были эти речи такими же, как собранный бортни­ками мед, приторно–сладкими. Однако Михаил Яро­славич, разомлевший от духоты и выпитого фряжско­го[62] вина, слушал бояр не слишком внимательно: не был он падок на лесть. Как ни ласкали их речи его слух, но чувствовал князь, что слишком мало искрен­ности в словах, произносимых с горячностью и собачь­ей преданностью в глазах. Вспомнил он и московские пиры и даже чуть взгрустнул.

Бояре не ограничились здравицами на пиру, потя­нулись в княжеские палаты, чтоб наедине поговорить с новым правителем, чтоб, если случится, милостью своей не обошел. Первыми устремились на доверитель­ную беседу те вятшие, которых Святослав с собой при­вел, а теперь бросил, не отстали от них и те, что неког­да Ярославу Всеволодовичу клятвы давали, а потом к его брату в услужение пошли. И первые, и вторые бо­жились в искренней преданности новому великому князю, даже обещая, если понадобится, жизнь за него отдать.

Еще в молодости Михаил Ярославич насмотрелся на таких верных слуг, недаром что при отце в послед­ние годы почти неотлучно был, потому встречал всех одинаково строго, на их слова ласковые кивал, но обе­щать никому ничего не обещал. И чем больше проходи­ло перед ним людей, которые ради собственной выгоды на всякий случай почем зря поливали грязью других претендентов на княжеское внимание, тем тяжелее становилось на душе у князя. Получалось, что и опе­реться ему не на кого: одни обманщики да льстецы кругом.

— Все! Хватит с меня! — воскликнул он в отчая­нии, когда на исходе пятого дня пребывания во Влади­мире сердобольный Макар сообщил, что, пока князь изволил трапезничать с воеводой, в палаты пожалова­ли новые просители.

— Что ж так? — усмехнулся воевода. — Неужто не угодили речами своими владимирские вятшие?

— Как муха я в липком меду! — горько улыбнув­шись, ответил на это князь.

— Так ты, наверное, не те речи, княже, слуша­ешь, — сказал Егор Тимофеевич, — не тех привечаешь.

— Поди их разбери, тех или не тех, — устало заме­тил князь. — Не послушаешь, прогонишь — так они обиду затаят, пакостить будут.

— Неужели думаешь, если всех этих лизоблюдов выслушаешь, то они твоими друзьями сразу станут? — удивился воевода. — Они какими были, такими и оста­нутся. Им все одно, кому служить, лишь бы при влас­ти быть.

— Я это все и без тебя, Егор Тимофеич, давно знаю. Но ведомо и тебе, что у меня своих людей мало, а опе­реться на кого‑то надо. Других‑то нет… — развел он руками.

— А про тех, кого Святослав обидел, кого в поруб хотел упрятать, ты забыл? — удивленно поднял брови собеседник.

— Думал о них, но ведь они ко мне не спешат. Чу­раются, видать.

— А ты пригласи. Не хочешь сам, так через своих людей доверенных. Пусть скажут, что, мол, надобны тебе слуги честные, кто Святославу не кланялся. Дес­кать, ищешь ты себе верных помощников. Может, тог­да и откликнутся. Видал я на пиру бояр, что у отца тво­его в почете были, возможно, и они собирались тебе свое слово сказать, да посовестились, видать, а скорее всего не захотели к той бочке меда, из которой тебя потчевали, свою ложку дегтя добавлять.

— Ладное, Тимофеич, говоришь, — согласился князь. — Я и сам еще в Москве об этом думал, а тут за­крутил меня этот хоровод, никак не вырваться.

Наконец, кажется, все, кто хотел побывать у кня­зя, осуществили свое желание: с князем поговорили, ему о злодеяниях недругов поведали, а заодно и о сво­их заслугах напомнили.

К тому времени, когда вятшие с чувством испол­ненного долга расписывали своим близким, с каким почетом принимал их этот «мальчишка», к князю тон­ким ручейком потекли те, кто не считал нужным вы­пячиваться и унижаться перед человеком, силой за­хватившим власть. Направились они к княжеским па­латам только из уважения к Ярославу Всеволодовичу, за чью безвременную гибель, как утверждал Михаил, он хотел отомстить. Говорили, что он сразу, лишь толь­ко оказался в городе, в сопровождении гридей, осве­щавших ему дорогу факелами, поспешил в Успенский собор, склонился у надгробия своего отца.

Отец с той поры, как Михаил по своей воле приме­рил на себя великокняжеские одежды, и в самом деле стал для сына князем великим. Только оказавшись во главе огромного княжества, Михаил понял, насколько тяжелую ношу взвалил на свои плечи. Слушая бояр, выступавших перед ним на советах, он неожиданно ло­вил себя на том, что его мысли витают где‑то далеко от­сюда. Он принимался вновь прислушиваться к говоря­щему, но вскоре опять начинал думать о чем‑то своем.

Воевода, присутствовавший на советах, иногда с го­речью видел какой‑то безучастный взгляд князя: до­стигнув своей цели, Михаил быстро начал терять к де­лу интерес. Так бывало и прежде, но на этот раз дела были совсем иного свойства, требовали от князя внут­ренней собранности и решимости. Подчас надо было быстро найти выход из запутанной ситуации, а Миха­ил медлил, откладывал решение «до лучших времен». Не прошло и пары недель, а бояре, которые сначала с готовностью принимали участие в советах, теперь с недоумением повторяли эту его фразу, а кое‑кто даже начал втихаря насмехаться над «лучшими времена­ми», говоря, что опять во Владимире наступили време­на не из лучших.

До Егора Тимофеевича доходили слухи об этих раз­говорах, которые пока еще велись тайно, но, вполне возможно, уже скоро могли выйти наружу. Воевода неоднократно пытался завести об этом беседу с князем, но тот всякий раз отшучивался или, сославшись на не­здоровье, удалялся в свои покои, оставив старого друга ни с чем.

Михаил и сам понимал, что навалившиеся пробле­мы готовы задавить его. По большей части просто не знал, каким образом решить их. Мучительно вспоми­нал он, как действовал или как мог бы действовать отец, думал, что сделал бы Александр, и только тогда, когда находил случай, схожий со своим, со спокойным сердцем отдавал приказания. Так ему удалось удачно разрешить несколько затянувшихся споров между бо­ярами, один из которых касался двух богачей, имени­тых бояр, не поделивших наследство своего очень дальнего обедневшего родственника. Михаил рассудил просто: передал оставшиеся богатства на нужды мона­стыря, возродившегося на месте разрушенного татара­ми. Однако другие дела были гораздо сложнее.

Уже в первую ночь, когда Михаил наконец добрал­ся до детинца и, обозрев с высоты лежащий перед ним город, отправился в великокняжеские палаты, выяс­нилось, что вместе со Святославом исчезла и его казна. По–другому и быть не могло. Разве кто оставил бы на­копленное своему врагу? Сколько серебра и злата хра­нилось в тайной горнице, спрятавшейся за княжески­ми покоями, никто толком и сказать не пытался. «Много», — говорили все, кто мог хоть что‑то знать о пропавших богатствах.

Самое же неприятное выяснилось чуть позднее, когда в город вернулся отряд, собиравший выход для хана и дань для князя, и стало ясно, что собранное ра­нее тоже пропало. От такого известия князь не мог прийти в себя несколько дней.

Когда Михаил' Ярославич наконец оправился от по­трясения, из Нижнего прискакал гонец, сообщивший, что за Волгой, недалеко от города, видели передовой отряд татар. По приказу князя кинулись собирать рат­ников, и, пока их оповещали, до Владимира добрался еще один гонец, известие которого привело князя в легкое замешательство. Оказалось, что в Нижнем не разобрались и, приняв кучку бродней за татар, поспе­шили оповестить великого князя. Хотели предупре­дить его о грозящей беде и получить подмогу. «У стра­ха глаза велики», — только и смог сказать Михаил Ярославич и на радости закатил пир.

На пиру, где владимирские бояре и собравшиеся по зову князя бывалые воины как могли потешались над оплошавшими нижегородцами, радуясь в душе, что беда миновала, великий князь, насмеявшись вволю, все‑таки заметил, что иногда уж лучше переусердство­вать, чем прозевать приход врага, и захмелевшие гости с ним полностью согласились.

62

Фряжское вино — виноградное вино; от фряг — ста­ринное название итальянцев и вообще иностранцев, то есть итальянское вино.