Без игры

Я стала понемногу менять репертуар, пробовать петь по-новому, но люди так не любят непривычного, пока к нему не привыкнут. А тогда уж их от него не оторвать!.. Однажды решила я спеть перед комиссией новую песенку... Три вдумчивых, доброжелательных лица в приятном ожидании уставились на меня. И ждут, что сейчас я лирично и трогательно исполню что-нибудь про девичью весну, и березку, и радугу, и прочее, про что написано полдюжины хороших и сто дюжин плохоньких песенок... И вот я спела... И наступило тягостное молчание, и вижу я перед собой три тоскливых и хмурых лица членов комиссии. Видимо, им очень неловко за меня, и с трудом один из них начинает высказываться, не помню уж точно:

„Что же это вы, Наталья Павловна милая, нашли в этом тексте?.. Ведь это прямо пошловато, неужели вы сами этого не чувствуете, и слова даже вроде не вполне грамотные... Зачем это вы вдруг стали выкапывать обязательно что-нибудь странное, когда есть в вашем стиле столько прекрасных мягких лирических или бодрых мажорных песен. Поете вы как всегда... м-м, выразительно и, конечно, своеобразно, но давайте вместе проглядим текст одними глазами, без музыки, вы сами поймете!“

Я подаю листок. Один член комиссии держит листок перед глазами и циркулярным, беспристрастным голосом читает вслух.

„Если, друг, тебе сгрустнется — Ты не дуйся, не сердись — Все с годами пронесется — Улыбнись и разгрустись!“ — поправляет очки и с недоуменной улыбкой пожимает плечами, вопросительно оглядывая остальных. Листок он тут же, как-то даже грустно, откладывает в сторону. И с состраданием смотрит на меня. Я молчу. Очень томительная пауза. И тут другой член комиссии нерешительно берет листок в руки и уже обычным человеческим голосом дочитывает все до конца... ну, там кончается так: „Сердце глупое творенье — Но и с сердцем можно жить. — И безумное волненье — Можно также укротить“, музыка такого-то, слова... хм... ха... М. Ю. Лермонтова. Так-с... Ну, давайте прослушаем еще разок!» — Вот тебе для развлечения рассказик, со счастливым концом.

— Так мы же ее все знаем!

— Конечно. Потом она им даже стала нравиться. Но всегда лучше, чтоб все-таки сперва стояла фамилия Лермонтова.

— До чего же это глупо: бездумно воображать про другого, что ему досталась красивая, удачливая, благополучная жизнь, не то что твоя собственная, самая обыкновенная. Выходит, просто мы не слышим, когда другим больно. Я так легко утешался всегда: вот уж до чего у Наташи все складно и замечательно получилось: она поет, а мы слушаем с наслаждением... А было?

— Была жизнь как жизнь, а про нее никогда не скажешь — счастливая она или не очень-то. Поэтому-то в романах истории жизней чаще всего так ловко не досказывают до конца. Все истории, досказанные до конца, это грустные истории. Ты спрашиваешь про мою, и я не знаю, что тебе ответить... Если начать подсчитывать, как чеховский гробовщик, одни убытки от того, что ты мог бы заработать, да не заработал, можно и расхныкаться...

По этому гробовщицкому счету убытков, правда, было много: было и трудно, и несправедливо, а то и подло, и очень больно, все было... Ты думаешь, уже не бывает, что начнет вдруг возноситься какая-нибудь... ну, назовем, артистка. Не то чтоб она была плохая. Но вокруг нее еще дюжина таких, как она. И из дюжины — две ее намного талантливее. Но возносится именно она. Такое случайное везение. И муж у нее, тоже случайно, директор или главный режиссер. Что делать? Улыбнись и разгрустись!.. Была такая со мной история — тоже самая обыкновенная. Зарубежная поездка, фестиваль и... ты знаешь, мне обеспечена была лучшая премия. Я прилетела. Репетиция. Поздравления. Номер в гостинице — как в кино, только жарко... ну, и к утру я охрипла. Простудилась совсем немного, но голос сел. И я улетела домой с завязанным горлом. А второго такого случая в жизни уже не было... по разным причинам. Ну, не было!..

— Тем более ты молодец! Просто молодчина! Да, это убыток. Ну, мы его списали, но ведь самое главное сбылось: ты пела и поешь!

— Да... да... я, бывало, поплачу и все повторяю себе: наверное, это самое главное, а все остальное ерунда. Очень малое, но все-таки главное, что выпало на мою долю.

— Да откуда ты это так решать можешь? Малое или очень не малое. Ты ведь себе не судья... Ты Герцена помнишь?

— Я?.. Ну да, помню, конечно... Как мне странно, что ты про него меня спрашиваешь. Прости, что я тебя прервала. Ты не помнишь, как когда-то ты мне написал, что Афоня немножко успокоился, сделался не такой акрысивный, как прежде...

— Правда?.. Вообще здорово я грамотный был. Хотя по смыслу-то не так плохо. Акрысивный? Это, наверно, оттого, что он чуть что, сразу так и окрысится.

— Что же Герцен? К чему нам пример великих вспоминать!

— Да ведь и они такие же, как мы. Наверное, ты мечтала и рвалась совершить что-то неизмеримо большее, чем выпало на твою долю. И вот теперь тебе кажется, что этого мало. Но только пойми, ты себе не судья... Мы все люди как люди. Одним удается больше, другим меньше, но я как-то не принимаю такого распределения: этот великий, а этот, значит, маленький?.. Все равно самая главная мечта жизни человека недосягаема. Она не фонарь маяка, а свет далекого созвездия, до которого никогда не доплыть, хотя всю жизнь держишь на него верный курс. Ах да — Герцен! Да ведь он после всей его удивительной жизни, многолетней могучей борьбы, после «Колокола», подводя итоги, писал своему другу... не помню как... в общем... с печальной улыбкой возьмемся за руки и пойдем под уклон, не сбылись наши надежды, мечты и желания! Это у Герцена-то не сбылись!.. Но он тоже был себе не судья и ошибался!.. А ты так чувствительна ко всем обидам и всякой боли. Теперь все позади, но ведь и у нас в руках было счастье! И еще будет!

— И мы вдруг позабудем, сколько лет, сколько долгих лет прошло с тех пор?

— Ничего я не забываю. Просто я очень устал жить без тебя, так устал, если бы ты знала! Без тебя я исправный работник, но до чего я стал сухой, скучный человек... Мне даже во сне не снились такие слова, которые я тебе сегодня говорю... Что ты все молчишь?

— Странно, что в то время, когда человек счастлив, он этого не замечает, только потом вдруг ахнет: боже мой, да ведь это было тогда счастье!

— Ты это прямо про меня сказала! Ты всегда лучше умела выговаривать вслух, что я думаю... Да, да, это так...

— Какое-то напряженное ожидание счастья. Какой-то страх, что вдруг его не достанется на твою долю. И вдруг взрыв надежды... Точно внезапное ослепительное прозрение возможности счастья, обжигающая близость его приближения. Наверное, это и есть счастье, — а добраться до счастья, разлечься на нем, как на диване, и успокоиться? Овладеть им навсегда, насовсем? Нет... Этого, я думаю, не бывает. Все равно что попытаться взлететь и застыть на высшей точке взрыва... нет, взрыв — это очень плохо сказано, ведь после счастья не остается ни развалин, ни гари в душе, а только свет и благодарность... и великая жалость к бедности тех, у кого этого не было в жизни.

— Но ты сама-то признаешь, что я тебя люблю, вот сейчас! Ты признаешь!

— Да, признаю, я знаю. Я ведь сама тебя любила... Да, люблю.

— Вот ты сама во всем призналась, больше мне ничего и не нужно... Знаешь, если я на минутку вдруг задремлю, ты не обижайся. Это проклятые шарики, черт меня дернул наглотаться перед самым твоим появлением... Они очень зверские, а я, кажется, три штуки — и вот они меня тянут, и я могу... в ожидании завтрашнего утра... Я во сне буду смеяться от ожидания моего утра, великого нового утра. Ах, как же это глупо... черт дернул... три штуки... лошадиная доза... Думал: только бы уж наверняка ни о чем не думать, окаянные лепешки... ты простишь меня... завтра и навсегда. Фор эвер...

— Ты во сне по-английски разговариваешь? — тихонько засмеялась она.

— Нет, так... просто приятно... пускай англичаны чувствуют: голубчики, фор эвер!.. и точка.

Он сопротивлялся сну, бормотал, но сон, тяжкий, искусственный, насильно завладевал им.