Праздник отцов

Улыбка у нее оказалась лукавая, неторопливая. Беренис протянула мне руку. Потом, как бы поразмыслив, сделала два шага, подняла голову ко мне и чмокнула два раза пустоту рядом с моими щеками.

— Беренис! Тебе ведь уже не двенадцать лет. Забавное это поколение, они только и делают, что целуются. Вы бы только посмотрели, как они приходят в свой гимнастический зал: настоящий винегрет из мордашек…

Николь по-прежнему не шевелилась.

— А мне очень нравится, — заявил Лапейра, опять беря малышку под свое крыло. — Я обожаю поцелуи этих девчушек. Правда же, моя Беренис?

Супруги Гроссер, декан и жена советника по культуре, заговорили все сразу. Беренис? Я вспомнил тот уикэнд в Сарле, где нас застал свирепейший мороз, разукрасивший весь Перигор ослепительно сверкавшим на солнце инеем, и часы, проведенные Николь взаперти в нашем номере «Мадлены» под пуховым одеялом за чтением «Орельена». Я захватил книгу для нее. «Когда Орельен впервые увидел Беренис…» «Что за имя! — вздохнула Николь. — Ты считаешь, такое имя кому-то может пойти?..» Она часто говорила о мнениях, о чувствах, о желаниях так, словно речь шла об одежде. Она спрашивала себя, подходят ли они к той или иной ситуации, можно ли их себе позволить.

Я искал ее глазами. Могла ли она в этот момент, когда я открыл для себя Беренис и то, что ее звали Беренис, не думать о Сарле? А если бы она думала о нем, то я бы это сразу узнал. При условии, что мне удалось бы поймать ее взгляд, что оказалось нелегко. Она предложила мне соленое печенье, не переставая разговаривать с господином Гроссером. И только после того, как она протянула тарелку профессору Эрбсту, повернулась ко мне:

— Ты знаешь, Беренис читала твои книги. Тебе бы нужно с ней поговорить.

Мне показалось, что малышка меня подкарауливает; она тут же оказалась передо мной. Серьезная или насмешливая? Мне никак не удавалось понять.

— Сколько вам лет? — спросил я ее.

— Шестнадцать с половиной.

— Это маленькие девочки прибавляют месяцы к годам. А вы ведь не маленькая девочка.

— Скажите это моим родителям!

Она говорила с непринужденностью подростков, привыкших бывать в обществе взрослых, и едва заметно растягивала слова, как это делают горцы. Не говоря уже о столь распространенной в коллежах Лемана и Граубюндена неуверенности в том, что касается ударения. Она скрестила руки на груди и стояла, опершись на одну ногу и выставив вперед другую: влияние уроков классического танца. Одежда бесформенная, в духе современных представлений об элегантности.

Я услышал собственный голос (надо же быть таким неуклюжим!).

— У меня сын чуть-чуть постарше вас. Он родился в шестьдесят шестом.

— А я в шестьдесят седьмом. Где он учится?

Никто не мешал нам разговаривать. Значит, это было вполне в порядке вещей: беседовать, стоя посреди салона, с этой вот учащейся из балетной школы, улыбающейся губами лакомки. Я вдруг задал себе вопрос: а стал ли бы я разговаривать подобным образом у кого-то в гостях с Люка? Я имел в виду: с кем-то похожим на Люка, с юношей того же возраста и такого же типа? И ответ был: нет. Почему же такая разница в подходах? Конечно, Беренис была девушкой, причем девушкой миловидной, несмотря на то что ее черты еще не оформились окончательно. Всем известно, что в этот момент своей жизни девушки уже становятся женщинами, нередко опасными и непредсказуемыми, тогда как наши долговязые сыновья все еще продолжают отдавать дань всем леностям взросления. По этим замечаниям можно судить, насколько же специалист по психологии, каковым я вроде бы считаюсь и которого жители Б. час назад пытались вызвать на откровенность, застрял в том, что касается подростков обоих полов, на стадии провинциальных разговоров эпохи последней мировой войны. Отставание ребят по сравнению с девочками, шестнадцатилетние вампы — в каком-нибудь салоне Ньора во времена Петена я бы наверняка сошел за тонкого знатока подростковой души. Может быть, просто у Люка это оказалось выражено в большей степени, чем у меня. И в этом случае его раздражение гораздо более оправданно, чем можно предположить, выслушивая мои страдальческие вздохи. Однако стоило здравому смыслу слегка осенить мой ум, как я тут же поворачивал аргументацию другой стороной. Ничто не меняется так скоро, как кажется; ведь человеческий материал остался тем же самым, что и на заре истории, и прочее, и прочее. Такая вот успокаивающая мелодия служила аккомпанементом для моих ошибочных идей.

Похоже, чередование всех этих сомнений читалось у меня на лице; Беренис смотрела на меня с любопытством. Во мне загорались тысячи маленьких огоньков, мигали, превращались в сильное пламя. Не будем сводить все к банальным толкованиям: в голосе — бархат, во взгляде — бесконечное понимание. Стремление очаровать? Быть очарованным? Мы не заводим романов со школьницами. Однако речь шла все-таки о кокетстве, как с моей стороны, так и со стороны Беренис. Наши голоса зазвучали еще тише. Николь Эннер (когда же я перестану называть ее этим именем?) наблюдала за ними издали. Нет, «наблюдать» не совсем то слово; она как бы ждала результатов некой начатой ею химической реакции: «…тебе бы с ней поговорить…»

— Это просто удивительно: вы пока еще не процитировали мне первую фразу из «Орельена»! У маминых друзей — не у папиных «ученых» — это обычно получается автоматически. Находите ли вы меня «почти некрасивой»?

Я подумал, что мадемуазель Лапейра выпила капельку шампанского и что в Б. ей, должно быть, не часто представляется возможность вставить свой любимый и наиболее выигрышный номер. От всего этого мне стало вдруг как-то тоскливо, тем более что тут внезапно послышались смех и голос Лапейра. Они у него оказались под стать его грудной клетке, причём с соответствующей манерой говорить: «в сторону», как косящие пьяным глазом удальцы в барах; да еще эта его привычка первым же громко хохотать над собственными шутками, порой действительно забавными. Я начинал понимать, что скрывалось за «чашкой чаю» советника по культуре: безыскусность Сильвена Лапейра.

Рассказывала Николь ему про нас или нет? И в каких выражениях? Очевидно, не в одних и тех же, когда она говорила с Беренис и с ее отцом.

— Я вас раздражаю? Кажусь вам претенциозной?

— Я подумал о своем сыне. Я вас сравнивал, вас и его.

— Похоже, вы уделяете ему, вашему сыну, невероятно много внимания! Когда вы выступали в университете…

— Вы там были?

— Да, я сидела рядом с мамой, но вы меня даже не заметили, вы смотрели только на нее…

— Решения Брюссельской комиссии, — говорил господин Гроссер, — нас ни к чему не обязывают. В случае шантажа…

— Рольф, ты совсем замучил наших друзей!

— Я знаю, что уже поздно и что вы хотите есть, но суфле…

— Суфлировать — это не играть, — проревел Лапейра. — Кому налить по последней? Господин декан…

— Но вы вроде бы не испытываете никаких затруднений, когда беседуете с нами, — говорила Беренис, внимательно глядя на меня. — Вот, например, со мной…

— Какой продолжительный тет-а-тет! Вы позволите вас прервать?

На этот раз голос у Николь был высокий, в жестах некоторая растерянность. Она смотрела на Беренис так, словно с трудом узнавала ее. Глядя на Николь с очень близкого расстояния, теперь я видел у нее на лице следы прожитых лет. Они были еле-еле заметны, и тем не менее я различал под тем, что друзья, должно быть, называли «невероятной молодостью Николь Лапейра», ее будущую внешность, уже прочитывающуюся в этот вечер из-за усталости или из-за какого-то ощущения тревоги. Меня даже удивила моя зоркость. Мне никогда не удавалось ни заметить, как происходит старение, ни уловить сходство — это все таланты фамильные. Николь перехватила мой взгляд и поняла его. Она провела рукой по лбу и по глазам, как гипнотизер, когда он говорит: «Спите, я хочу, чтобы вы спали». Она прошептала в мой адрес, не разжимая зубов: «Ну нет, негодник, это слишком просто…» Однако ее раздражение было наигранным. И все же я боялся, как бы она не сделала какого-нибудь жеста, не произнесла какого-нибудь слова, о которых ей пришлось бы потом пожалеть. «Где я могу помыть руки?» — спросил я.