Страница 34 из 46
КОНЕЦКИЙ: Можете считать, что все это уже убрано. Тут сказывается дневник.
ХОЛОПОВ: О Симонове и писателях вообще. Всех, кроме Симонова, следовало бы вообще не упоминать. И Тихонова — тоже. Эпизод с Симоновым дать тактичнее, сократить… О путешествии вообще: оно длинно, следует ужать… Сокращать надо не механически, по-писательски, творчески… теперь замечания по 2-й части… Много вытрезвителей: надо выбрать главное, остальное — убрать. Эпизод со Стасом смягчить, лишнее — убрать. Много технических деталей плавания — отобрать самое главное… Главу в Певеке — решительно сократить: блевотину, милицию, пограничников и т. п.
КОНЕЦКИЙ: Согласен.
ХОЛОПОВ: Сейчас много пишут о Севере в мажорных тонах. Нельзя ли развить в путешествии какие-то подобные моменты? Пусть сохранится реализм, но вдруг какая-нибудь деталь, эпизод, пусть мелочь, говорящая о переменах.
КОНЕЦКИЙ: Это у меня и так есть…
Вел протокол Г. Николаев. 1978 г.[32]
Телефон звонит: „Вы уже слышали, что на последнем капитанском часе не аварии и происшествия разбирали, а вас?“ „Нет, еще не слышал“. „Всеобщее возмущение в пароходстве. Сочиняют коллективное письмо Михалкову, в „Литературку“ и еще куда-то, требуют, чтобы вы покинули наши ряды, что вы использовали знание флота, чтобы показать на весь свет наше грязное белье…“ „Кто организатор?“ „Кажется доцент-капитан Таратынов. Его жена в газете корреспондентом работает. А начальник пароходства говорит, что на него давят сверху, снизу и с боков. Требуют, чтобы вы техминимум им на капитана сдавали, если дублером плаваете. Они вам такой минимум закатят, что никакого максимума не хватит…“ „Ясно. Спасибо“. Телефон звонит: „Викторыч, мы тут посовещались. Драпать тебе надо из пароходства. Такой самум Фомичи подняли!“. Наутро 15.11.79. в 11.00 подаю Мочалову Б. П. заявление об увольнении по собственному желанию ввиду невозможности сочетать литературную работу с плаванием на судах БМП. Надменный и хамоватый Мочалов (прошлый раз и сесть мне не предложил) вдруг любезен. Просит подождать, пока он кончит разговор, т. е. не сразу подмахивает заявление — пообщаться хочет. Разговор у него мрачный. Смыло какого-то бедолагу третьего механика с какого-то парохода, но трупа нет и по закону считается он пропавшим без вести. И будет считаться еще полгода, хотя до ближайшего берега было восемьдесят миль ноябрьской воды Бискайского залива. Через полгода, объясняет начальник кадров флота, семья погибшего сможет подать в суд на предмет установления факта смерти и после этого уже начинать хлопоты о пенсии. Хорошенькая преамбула к нашей беседе…
Одним из самых ярких авторов, „пишущих золотом по мрамору“, был Виктор Викторович Конецкий. Не берусь утверждать точно, когда это произошло, но, пожалуй, где-то летом 1977 года во время его сухопутной паузы между странствиями по морям-океанам. Мы готовили первые номера будущего года, и я уже знал, что в работе находится новая повесть Конецкого, — ответственные рукописи обычно редактировал сам Смолян.
И вот, как-то поутру, едва мы собрались в редакции, к нам, в комнату отдела прозы на четвертом этаже, ввалился, резко распахнув дверь, человек с пухлой папкой в руках. Он был явно раздражен и не скрывал этого. Подойдя ближе, он швырнул папку на стол, за которым я сидел, и спросил, ни к кому не обращаясь: „Где этот ваш Смолян?“ Кроме меня, в комнате находились работники редакции Корнелия Михайловна Матвеенко и Адольф Урбан, а также автор „Звезды“ Михаил Панин, зашедший по своим делам. Корнелия Михайловна спокойно и даже как-то ласково обратилась к вошедшему: „Виктор Викторович, присядьте, пожалуйста. Смолян здесь, сейчас я его приглашу“. И вышла. Конецкий, а это был он, как тигр в клетке, принялся ходить взад-вперед по комнате, желваки на его закаленном морскими ветрами лице так и дергались вверх-вниз, словно он жевал жвачку. Появился Смолян. Между ними произошел короткий, но весьма жаркий диалог. Передать его не берусь, помню лишь, что Конецкий в запале схватил со стола графин с водой и замахнулся на Смоляна — вода хлынула из графина на рукописи, на самого Конецкого. Мы трое — Урбан, Панин и я — навалились на Конецкого, отобрали графин, усадили в кресло. Корнелия Михайловна увела в кабинет трясущегося от негодования Смоляна. Позднее, когда мы четверо, с Конецким во главе, бросили якорь в рюмочной на Пестеля, угол Литейного (кто из литераторов не знает этого богоугодного заведения!), выяснилось, что Виктора Викторовича взбесили именно эти деликатные, как бы альтернативные надписи над его текстом, сделанные тонким карандашиком Смоляна. Коньяк быстро сделал свое миротворческое дело, и Конецкий уже смеялся вместе с нами над собой и всей этой нелепой историей. Казалось, инцидент был исчерпан, оставалось извиниться перед обиженным Смоляном, но не тут-то было…
Через день в кабинете главного редактора Г. К. Холопова в моем присутствии Конецкий сделал официальное заявление: рукопись „Сегодняшних забот“ отдаст „Звезде“ только в том случае, если редактировать ее будет не Смолян, а вот он — Конецкий ткнул пальцем в мою сторону. Холопов, к моему удивлению, тотчас согласился, причем вполне добродушно, хотя уже знал о случившемся. Мне тут же была вручена злополучная пухлая папка, политая водой из графина, и я с весьма сложными чувствами вынужден был взять на себя неблагодарное и щекотливое дело — повторно, после Смоляна, редактировать Конецкого! Меня успокоил сам Александр Семенович: не удивляйтесь, мы все тут немного психи, беритесь за рукопись, критически читайте автора и первого редактора, то есть его, Смоляна, авось общими усилиями одолеем.
Я взялся читать рукопись, а Конецкий снова уплыл с нашего горизонта то ли в Арктику, то ли в Антарктиду.
К чести Виктора Викторовича, наверное, 99,9 процента замечаний Смоляна он впоследствии учел, отношения между ними восстановились и даже казались взаимно-теплыми. Оба были умными людьми и прекрасно понимали ситуацию: Смолян искренне уважал в других талант и твердость принципов, Конецкий уважал Смоляна как человека и редактора и в душе был согласен с замечаниями. И тот и другой были холериками, но если Александр Семенович умел сдерживать свои эмоции, то Виктор Викторович, скажем мягко, этим талантом обладал в недостаточной степени.
И что же в итоге? Читаем Конецкого: „…Работа над рукописью затянулась, и за время работы я уже опять стал каким-то иным и понял, что название „Вчерашние заботы“ более соответствует смыслу и ритму написавшегося…“ (Вчерашние заботы. М., 1980).
Это лишь то, что на поверхности, а про то, что произошло с текстом в его глубинных слоях, знаем (теперь!) лишь мы с Конецким…
Рассказ о Конецком был бы неполным, если не вспомнить об одном весьма значительном эпизоде, характеризующем В. В., обстановку того времени, да и само время. Это полезно будет знать тем, кто спешит презрительно заклеймить всех нас, работавших в те годы, „конформистами“.
28 марта 1978 года, через день после отчетно-перевыборного собрания Ленинградской писательской организации, вновь избранный актив был принят в Смольном первым секретарем Ленинградского обкома партии Г. В. Романовым. Как новый член правления на эту встречу попал и я.
Романов, вышедший первым в Шахматный зал, где уже сидели в ожидании писатели, выглядел молодо, даже молодцевато в безупречно сидящем костюме: седые виски, крепкий, чуть вздернутый подбородок, скользящий по залу холодный взгляд, спокойные точные жесты, птица высокого полета. В кратком слове он поприветствовал вновь избранное писательское „вече“ и пожелал творческих и прочих успехов „на благо нашей великой Родины“. После него, в строго отработанном порядке, стали выступать литературные начальники — секретари писательской организации, главные редакторы ленинградских журналов, в том числе и Г. К. Холопов — от „Звезды“. Целью этого чисто ритуального мероприятия было показать, кто здесь хозяин. Ну и заслушать самоотчеты о проделанной работе, своего рода рапорты о достижениях. И конечно же, дать партийное напутствие, благословить писателей Ленинграда на новые творческие свершения.
32
«Вчерашние заботы» были опубликованы в журнале «Звезда» (1979, № 5–7).
33
В то время Г. Николаев был зам. главного редактора журнала «Звезда».