Страница 20 из 37
Если Юра в духе и что-нибудь травит — опять молчит вся кают-компания и внимает.
Если Юра в духе, и еще в ударе, и что-нибудь травит — хохочет вся кают-компания.
Из его баек иногда можно почерпнуть много полезного, но капитанское давление на всех остальных командиров характеризует внутрисудовую обстановку. Какая-то напряженная она и не совсем естественная.
Пример полезной капитанской байки.
Где-то в Аравийском море его судно стояло на спокойном якорном месте, то есть с хорошими глубинами и надежным грунтом. Рядом стоял наш океанографический корабль. Получили штормпредупреждение. Ветер ожидался не особенно сильный, но, как засек Юра, — с берега. Берег — пустыня. И Юра решил уходить в море и болтаться там, пока все это дело не закончится. Командир океанографического корабля начал над ним издеваться: ветер до шести баллов, глубины двадцать метров, грунт — глина, а перестраховщик-торгаш дергает людей и гоняет двигатели. Но Юра от берега отошел, ибо предполагал вариант песчаной бури. Через сутки ветер стих, Юра вернулся на якорную стоянку, а океанографический корабль поплелся в родную базу, ибо у него вышли из строя антенны всех радиолокаторов — мельчайший песок забил подшипники моторчиков, вращающих антенны.
Такие штуки полезно мотать себе на ус.
В шесть утра снялись с дрейфа, предварительно поссорившись и поругавшись с «Капитаном Марковым».
Идем в залив Ленинградский.
Солнце, ясно, осколки айсбергов.
Вся сила и суть акварели в том, что сквозь краску просвечивает белая бумага. Белый свет должен излучаться из-под краски, как он излучается из нутра айсбергов.
Разнообразие очертаний ледяных гор бесконечно и удивительно. И все же каждый айсберг в полном ладу и гармонии не только с окружающим ландшафтом, но и с небесами — как бы они в этот момент ни выглядели. Вот и архитектура должна всегда жить в ладу не только с людьми и земным ландшафтом, но и с небесами; потому что, если там нет кого-то, то там есть что-то.
Пересекали меридиан Ленинграда, когда объявили, что «для членов экспедиции Молодежной сегодня последний день подачи радиограмм».
Радиограммы стоят денег. Радистам надо подбить бабки — долги зимовщиков с Молодежной. Такое объявление обозначает для пассажиров близость цели. И тут не так вещи надо собирать, как самому в себе собираться.
Тяжелая зыбь. Идем маневренным ходом на сближение с «Брянсклесом». Он ждет нас в дрейфующем мелкобитом льду у залива Алашеева.
Капитан на «Брянсклесе» Конышев! Это он возил К. М. Симонова с семейством на «Комилесе» по Арктике. Мы вместе прошли от Диксона до Чукотки и подружились. Конышев — чрезвычайно редкий случай для торгового флота — бывший военный, окончил пограничное училище, мы с ним выяснили, что несколько раз в юности вместе участвовали в парадах. Такое сближает быстро. И вот сближаемся каждый час на шестнадцать миль у берегов Антарктиды. Все-таки благословенная профессия, когда она дарит тебе такое количество неожиданных встреч…
Зыбь все тяжелее. Сбавляем ход до десяти узлов.
Ветер начинает усиливаться со стремительностью стартующей ракеты. Ночью уже девять баллов. И идем едва по шесть миль.
Очередная ночная феерия: летящий в прожекторах, злобно танцующий, залепляющий лобовые стекла снег. Мгновения ослеплений, когда нос судна встречает удар волны, и столб пены, веер брызг отражают нам в глаза весь свет мощных прожекторов. Это как вспышка магния в темноте.
В рубке масса разнообразных звуков: гудят репитеры, шуршат стекла и моторчики снегоочистителей, в мельчайших щелях свистит ветер, удары волн, вибрация от главных двигателей, дребезжащий шум от заклиненных дверей, но говорить можно почти не напрягая голоса.
Где-то во тьме мыс Бегичева, впереди по курсу полуостров Сакеллари — приличный кусочек планеты выделили скромному соседу моего детства. Далековато, правда, от канала Круштейна и ленинградского острова Новая Голландия… Но тем приятнее родные имена на карте.
У нас шторм восемь баллов, волна — семь, едва идем. В Молодежной — штиль.
У нас штиль, в Молодежной — ураган, ветер пятьдесят метров в секунду.
Который раз уже повторяется такая зловещая ерунда.
В 15.30 седьмого марта вышли на радиотелефонную связь с «Брянсклесом». До чего приятно услышать голос Аркадия Сергеевича Конышева, таким родным повеяло, таким прорывом из «третьего лишнего».
Его первые слова после приветствий:
— К нам бы сейчас сюда Константина Михайловича, а? Какую бы он красоту увидел! Мы за айсбергом от шторма прячемся, дрейфуем вам навстречу помаленьку. Как здоров?
Юра:
— Виктор Викторович, не загружайте эфир и дайте-ка мне, пожалуйста, трубочку. — Физиономия Юры процеживает раздражение, как сито.
Прошу прощения, передаю трубку.
— Здравствуйте, Аркадий Сергеевич! Сразу, так сказять, быка. Мне тонн двести топлива можете дать? — спрашивает капитан пассажирского лайнера Ямкин у капитана лесовоза-пятитысячника.
В эфире растерянная пауза.
— Юрий Иванович, — говорю я возможно миролюбивее и мягче, — при такой температуре топливо не пойдет…
— Пока я вас ни о чем не спрашиваю, — обрывает меня старый товарищ.
Опять прошу извинения.
Раздается даже какой-то испуганный голос Конышева:
— Да что вы, Юрий Иванович! Мой самогон не пойдет при такой температуре ни под каким соусом!
Не хотел бы я оказаться сейчас на месте Юры — такой ляп для матерого моряка на глазах всех вахтенных хуже хука и свинга.
Чтобы не отягощать его своим присутствием, забиваюсь в угол.
На душе кошки скребут. Вам, конечно, кажется, что маленькая ошибка-оговорка одного моряка в присутствии другого — чепуха и ерунда. Вообще-то это так. Но не в нашем случае.
Ямкин:
— Я переправлю вам зимовщиков на вельботах. Вы пойдете в Молодежную, ошвартуетесь, вернетесь со сменой. Я их сразу схвачу.
Конышев:
— Опять вельботами? А если я обрублю барьер в Молодежной, стану к нему, вы ко мне сможете ошвартоваться?
Ямкин:
— Нет. Там в бухте только одно судно помещается. Я буду близехонько к вам в дрейфе лежать, на видимости. Быстренько, стало быть, вельботами сработаем.
И сыплет всякими деталями, показывающими, что он здесь бывал, обстановку знает хорошо и чтобы Конышев его слушался, так как «Брянсклес» обязан обеспечить «пассажира».
Конышев:
— Никто мне вас опекать не приказывал. У меня на борту техника для строительства взлетно-посадочной полосы. Без нее здесь всему отряду строителей аэродрома целую зиму делать нечего будет. Я иду в Алашеева.
Ямкин:
— Вы обязаны меня подождать. Я не могу идти через перемычку. Ее с часу на час разгонит. И тогда вместе пойдем.
Конышев:
— Я иду в залив на Молодежную сейчас, сразу. До связи!
И нормально ушел.
За обедом Ямкин намеренно громко — на всю кают-компанию — рассказывает о том, какой Конышев тип. И как сам он здесь рубился к ледовому причалу, и на судно обрушился снеговой карниз — чудом боцмана не прихлопнуло. А стать к причалу невозможно, пока своим фортшевнем не обрушишь ледяные выступы…
— Он еще узнает этот причал! — говорит Ямкин с настоящей злобой. — А наша главная надежда теперь на «Маркова». Он подойдет — мы через него переправим людей на Молодежную.
Все это летит в мой адрес: это мой корешок безобразничает на «Брянсклесе»!
Опять я третий лишний. И еще вдруг закашлялся, поперхнувшись супом, — попало не в то горло. Брызги, черт возьми, летят на скатерть, доставляя некоторое удовольствие Юре.
Вывод: никогда не говори о своих хороших или дурных отношениях со встречным моряком, пока не прощупаешь отношение к нему своих соплавателей! Политика!
«Брянсклес» прорвался сквозь перемычку в залив Алашеева и рубит себе местечко у ледяного причала.
Задул сток — ветер, обваливающийся с куполов Антарктиды.
Над кромкой суши ветер двадцать семь метров в секунду. Мы в пяти милях — тишь и гладь. Над всей Молодежной — серо-фиолетовое плоское облако, дымящееся и курящееся.