На старой мельнице

Он даже не заметил, как с ходу налетел на человека, идущего навстречу. Человек схватил Митьку и легко поднял в воздух.

– Пусти-и! – засучил тот ногами и умолк, заметив колючие рыжие усы дяди Гриши.

– Из дому? – спросил Харитонов. Он заглянул в Митькины глаза и поставил его на землю.

– Мать? – коротко спросил он.

Митька покачал головой.

– Кто?

Митька промолчал. Дядя Гриша взял его за руку, под­вёл к поваленной у самой просеки сосне. Зашуршав плащом присел. Был он без ружья, и сапоги на нём были не охотничьи.

– Садись, – сказал дядя Гриша, – в ногах правды нет.

Митька, запахнув курточку, сел и сбоку посмотрел на дядю Гришу. Хмурый он нынче. Глаза колючие, на обветренных щеках обозначились скулы. В зубах зажата потухшая папироска.

– Пойду я… – заёрзал на сосне Митька. – Холодно.

– Сиди, – сказал дядя Гриша. Встал, стащил с широченных плеч брезентовый плащ и накрыл им Митьку с головой.

– Выкладывай, друг, всё начистоту, – помолчав, сказал он. – Что там у тебя дома?

– Ничего… Живём помаленьку.

– Не крути! – ещё больше нахмурился дядя Гриша. – Валяй выкладывай… И про чертей не забудь, что по ночам пляшут на мельнице.

Дядя Гриша сидел совсем близко. Такой большой, сильный. И пахло от него табаком-самосадом, свежескошенной травой и ещё чем-то неуловимо знакомым… Митька вспомнил отца. Покос. Вот так же рядом полулежали они на молодой душистой копёнке, а внизу сонно бормотала река, резво всплёскивала рыба, вокруг уха

плели

– Ну? – Твёрдая рука дяди Гриши растрепала Митькины волосы. – Охмурили тебя, брат Митрий?

«Брат Митрий» он произнёс с ударением и невесело улыбнулся.

Митька рассказал всё: как крестили его в реке, как заболел он после этого и как вопят и ползают на мельнице во время молитв сектанты.

– И я тоже молюсь, – помолчав, добавил Митька. – Вместе с мамой. Только у меня не получается. Этот… дух святой почему-то в меня не хочет влезать. А потом, когда все трясутся и орут, мне боязно. Ух, как боязно! Какие-то они становятся чумные!

Митька умолк. Харитонов пристально смотрел на толстую берёзу. Редкие листья на ней чуть заметно шевелились и испускали холодное мерцающее сияние. «Говорил, расскажи да расскажи, а теперь серчает…» – подумал Митька.

– У меня чирей, – сказал он вслух. – Громадный.

Хотел пощупать свой чирей и… не нашёл его. Шея была липкой, но чирья не было.

– Лопнул? – радостно удивился Митька. – Дядя Егор сказал, что если не буду как следует богу молиться, то чирей вырастет с мою голову.

– Из-за леса, из-за гор прибыл дядя к нам Егор… – угрюмо произнёс председатель сельсовета. – Гнать его надо было в три шеи, а вы пригрели…

– Старший брат он, – сказал Митька. – Самый главный. Он умеет угадывать, что у кого в голове.

– А гвозди и тарелки глотать умеет?

– Не… Может зараз сколько угодно блинов съесть.

– Тёмная личность – этот твой дядя Егор! – зло заговорил дядя Гриша. – Околпачил твою мать и тебя туда же… Эх ты, пионер! Говорил он тебе, – мол, бросай учёбу?

«Будешь учиться, горб, – говорит, – вырастет».

– А газеты, книжки не велел читать?

Митька промолчал.

– А зачем тебе говорят всё это, не сообразил?

«Зачем? – подумал Митька. – Галстук не велел но­сить: мол, бог ничего красного не терпит… Как будто бог – это сельский бык Мишка! А где бог? Врут, наверное, что он в них входит. В них входит, а в него, Митьку, не входит… Зато этот святой дух забрался в дядю Егора и в тётку Лизу и не вылезает из них. То-то их трясёт больше всех… А может быть, притворяются?»

– Дядя Егор говорил, что книжки и газеты грех читать, – сказал Митька. – Очень не нравится богу такое дело. Не угодно. Богу угодно, чтобы все библию читали и молились. И он тогда сам войдёт в тебя и научит всему на свете. Даже может научить немецкому и английскому языку. Тётка Лиза говорит, что уже научилась. Я сам слышал, как она во время святых молитв шпарит не по-нашему.

– Комедианты! – покачал головой дядя Гриша.

Митька придвинулся к нему вплотную, схватил за рукав и зашептал:

– Боязно мне там… Трясутся, того и гляди головы у них поотскакивают. И мне велят. А я не умею!

– Дурачок ты, – обнял его за худые плечи председатель. – Выздоровел? Ну, и иди в школу… Ай-яй-яй, мать-то, она о чём думает?

– Она день и ночь молится… А в школе ребята дразнят. Потом дядя Егор говорит, грех учиться.

– Экий ты цыплёнок!.. Дразнят!

– Я бы дал кому хочешь в ухо, да дядя Егор говорит, драться грех.

– Плохи твои дела, – усмехнулся Харитонов. – Не парень ты теперь, а монашка чёрная. Этот прощелыга не советовал тебе юбку надеть?

– Что я, девчонка? – обиделся Митька. – И никакая не монашка я.

– Монашка, – серьёзно сказал дядя Гриша. – В шко­лу не ходишь, с мальчишками не в ладах, богу молишься… Кто же ты такой?

Митька вывернул голову из-под руки дяди Гриши и отодвинулся.

– Не монашка я! – сердито сказал он. – Монашка это женского рода, а я мужчина.

– Какой ты мужчина?!

Митька исподлобья посмотрел на председателя. Лицо у Харитонова серьёзное. Не шутит.

– Усы у вас рыжие… Сбрили бы, – сказал он.

– Не хочу, – слегка улыбнулся дядя Гриша. – Мне с усами сподручнее… Между прочим, у Чапая тоже были рыжие усы. А вот у тебя никогда усы не вырастут.

– Почему?

– Потому что ты – монашка,

Митька спрыгнул с сосны и, запутавшись в плаще, упал.

Вскочив на ноги, подобрал плащ и швырнул дяде Грише.

– Возьмите! – Мальчишка кинулся было к дому. Но тут кто-то громко и визгливо крикнул. Митька вздрогнул и остановился.

– Как противно орёт, – сказал он.

– А ты знаешь, кто это? – спросил дядя Гриша.

– Ну да. Сатана это.

Дядя Гриша встал, надел плащ.

– Хочешь, покажу тебе сатану?

Большой, грузный, он легко шагал впереди, осторожно раздвигая ветви. Опять хохотнуло. Совсем близко. Дядя Гриша остановился. Сквозь ветви толстой осины просвечи­вало звёздное небо.

– Здесь! – одними губами сказал дядя Гриша.

Лес насторожённо молчал. Луна освещала макушки де­ревьев. Дядя Гриша сделал ещё несколько бесшумных шагов и поманил Митьку. С минуту, задрав вверх головы, стояли они под осиной и вглядывались в ветви.

– Сидит, ушастый разбойник, – прошептал дядя Гри­ша. – Видишь? Да не туда смотришь. Вон, на суку!

Митька с трудом рассмотрел среди ветвей большой ком перьев. На нём комок чуть поменьше, круглый. Вот он по­вернулся, и Митька увидел два светящихся зелёных глаза и две кисточки вместо ушей. Под ногой хрустнул сучок. Глазастая и ушастая голова быстро-быстро завертелась.

Митьке показалось, что она сейчас открутится. Но голова не открутилась. Она остановилась, скрипуче щёлкнула гор­батым клювом, и филин, сорвавшись с сука, пропал в тем­ноте. Чуть погодя далеко над вершинами деревьев ночное небо ещё раз чиркнуло широкое крыло.

– Жалко, ружьё не взял, – сказал дядя Гриша. – Ка­пут был бы твоему сатане…

Они вышли к реке. Возле берегов Калинка была тихая, тёмная, а посередине играла, светилась. Вниз по течению плыли мерцающие звёзды. В кустах тоненько пискнула, за­хлопала крыльями птица и затихла. Видно, филин при­снился. Вдали над водой и кустами неясно вырисовывалась мельница. Тень от старого дуба наполовину скрыла её из глаз. Мшелая дранка под луной мягко серебрилась. Окно в Митькином доме светилось. На белой занавеске отпечата­лись две головы и неестественно огромная самоварная кон­форка. Головы двигались, а самовар стоял неподвижно и пускал в потолок пар. Дядя Егор и мама уже пришли. Чай пьют.