Страница 1 из 3
Владимир Киселев
Атомное предупреждение
Когда-то считали, что любовь у человека помещается в сердце.
А совесть?
Изображение любящего сердца, пронзенного наискось стрелой, я часто видел на скамейках в парке, на деревьях, сердечки-медальоны, в которые легко заправить портреты любимых, продаются в галантерейных магазинах.
С совестью вопрос несколько сложней. Я во всяком случае ни разу не встречал в литературе прямых указаний на то, где она помещается в человеческом организме. Поэтому я плохо представляю себе, где она находится у других людей, но, где это у меня, могу показать пальцем. Чуть ниже пупа. Где-то возле аппендикса. Как только я вспомню о каком-нибудь своем недостойном поступке, так у меня немедленно начинает там что-то крутить. Это не больно, но противно. Вот почему я всегда старался не вспоминать об Иветт Пуапель. Только так, иногда, самым краешком сознания, на мгновение, и сразу же – мимо.
Но сейчас я фотографировал Иветт на фоне крепости Шоте-де-Дюк, Иветт и ее тринадцатилетнюю дочку Жюстин и господина Леннека – усатого мужа Иветт, и слушал разговоры о том, как граф Реннский Конан Первый, завоевавший герцогство Бретань в конце десятого века, взял эту крепость, и совесть моя уютно свернулась в клубочек где-то под отростком слепой кишки и тихо дремала.
Мы осматривали надвратную башню и пытались найти в ней все, что было написано в путеводителе.
Говорилось об этом в путеводителе так: «Надврат-ная башня представляет собой сложное сооружение, состоящее из большого прямоугольного здания, ориентированного длинной стороной перпендикулярно оси проезда, в которое как бы врезан вытянутый параллельно оси проезда четырехгранный объем; он выступает со стороны проезда подобно граненой абсиде, а со двора возвышается над обходной аркадой галереи второго яруса в виде обрезанной плоскости».
Никто из нас так и не сумел разобраться в том, где же эта «абсида», «зубцы-мерлоны», с которыми мы встретились дальше, и «незатейливый декор из фаллических элементов». Но все равно проверять по путеводителю, все ли имеется в наличии, было интересно, и господин Леннек, муж Иветт, сказал, что именно так на станции по обслуживанию автомобилей, где он работает механиком, проверяют комплектность оборудования.
Я смотрел на Иветт с ее редкими, сожженными завивкой волосами, с ее круглыми провинциальными очками – когда мы встретились и потянулись поцеловаться, ее очки стукнулись о мои с костяным звуком – и ничего не узнавал в ней. Если б я с ней просто встретился на улице, то прошел бы мимо, и она бы мне ни о чем не напомнила. А если бы я прошел по улице мимо господина Леннека, то уж ему я, несомненно, ни о чем бы не напомнил – он меня видел впервые в жизни. Но сейчас, пока я пытался отыскать, где же эти «фаллические элементы в декоре», он присматривался ко мне.
В 1943 году мне было 19 лет, а Иветт было 18 лет, и она и ее мама, госпожа Пуапель, прятали меня, раненого, от немцев на чердаке своего одноэтажного дома, и Иветт была для меня всем: утренней звездой и надеждой на спасение, безудержной радостью первой в жизни близости с любимой и человеком, который ради меня рисковал головой.
Я был дважды женат и, кроме жен, бывал близок с другими женщинами, и никогда и ни с кем мне не было так хорошо, как с Иветт. Я был у все первым, и все равно у нее все это получалось как-то лучше, чем у других. Ею двигал какой-то особый инстинкт.
Потом я бывал близок с очень опытными дамами, и все равно все это было не так. И теперь, в моем почтенном возрасте, мне иногда приходится закрывать глаза и представлять себе Иветт: только тогда я на что-нибудь способен.
Но Иветт, которую я фотографировал на фоне предполагаемых «фаллических элементов из декора», была совсем другой, и дочка ее Жюстин, запечатленная на том же фоне, была похожа на Иветт теперешнюю, а не прежнюю. Не изменилась только мать Иветт, госпожа Пуапель.
Странное дело. Ведь когда я впервые с ней встретился, она казалась мне глубокой старухой, а ведь ей, очевидно, не было еще и сорока. Сейчас я много старше, чем она была тогда. Нужно мне будет почаще об этом вспоминать, особенно в тех случаях, когда мои ассистентки показывают мне свои красивые колени и смотрят влажными и бесконечно преданными глазами с голубыми белками. У них не бывает желтизны в белках. У них печень, как у акул. И острое зрение. И, быть может, все-таки они видят меня таким, какой я видел госпожу Пуапель, когда она перевязывала мне плечо.
Она тогда была акушеркой, женщиной, которая втыкала в землю заступ на своем огороде за домом и, едва помыв руки, отправлялась к какой-нибудь роженице; акушеркой она оставалась и сейчас, и огород за домом был тот же, но заступ в землю уже вонзала Иветт перед тем, как уйти в лицей, где она преподает химию.
Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы я поступил правильно, если бы не сумел совладать с этим жжением под пупком и вернулся бы к ним назад. Может быть, это я преподавал бы в лицее химию, деля свое время между огородом и лицейским химическим кабинетом, потому что я тоже химик, но других, так сказать, масштабов: я директор института, академик, известный в ученых кругах далеко за пределами Франции, в общем, как говорит моя младшая дочка, «важная персона». И муж Иветт, которого, по-моему, только я называю господином Леннеком, а все, несмотря на усы, зовут просто Жаном-Люком, пытается держаться со мной, как с равным, но сам он не чувствует себя равным, и поэтому разговаривать с ним сущее наказание. Впрочем, возможно, я его вполне заслужил, особенно если учесть что ему, несомненно, известна история моих отношений с Иветт.
– А теперь, – сипло сказал господин Леннек, заглядывая в путеводитель, – мы пойдем посмотрим выдающееся произведение бретонского зодчества – церковь Сент-Мелен, построенную в 1715 году на месте значительно большей каменной церкви 1086 года.
– Хорошо, – сразу согласился я, хотя эту церковь мне бы хотелось посмотреть без них, одному. Меня интересовал отнюдь не этот казус, что меньшую церковь построили на месте большей, а в принципе, наверное, следовало поступать наоборот. Просто я уже видел эту церковь. Я пробирался к ней от побережья, раненый, через какое-то кладбище, и тогда она мне показалась похожей на громадный танк, который ползет с горы вниз на меня. Впрочем, современная физика, а особенно производные от кибернетики науки, вроде семиотики или структуралистики, приучили нас к мысли о том, что многое зависит от точки зрения и состояния наблюдателя. Мне хотелось пробраться к церкви Сент-Мелен по тому же самому пути, если только я сумею его отыскать.
Я сказал, что я тут, так сказать, турист, а у них, наверное, свои дела, что дальше я с помощью путеводителя сумею и сам разобраться в красотах бретонского зодчества. К моему удивлению, и Иветт и ее муж господин Леннек неожиданно легко со мной согласились, взяв с меня слово, что я не опоздаю к обеду. Правда, Жюстин, соблазнившись возможностью оттянуть время, когда придется сесть за уроки, попробовала было увязаться за мной, но я решительно воспротивился, напомнив о близких экзаменах и позолотив пилюлю обещанием устроить вечером соревнование – кто съест больше мороженого.
Жюстин улыбнулась в ответ благодарно и растроганно, я бы сказал, даже как-то неадекватно тому удовольствию, которое следовало из моего обещания.
Это со мной уже не в первый раз. В последнее время люди стали как-то словно добрее, внимательнее друг к другу, снисходительнее к промахам. Может быть, это объясняется тем, что постепенное повышение общего жизненного уровня дало такой скачок в области человеческих отношений. А может быть, дело просто во мне, в точке зрения наблюдателя и в его состоянии.
То ли потому, что я не нашел точки, с которой смотрел когда-то на церковь Сент-Мелен, то ли потому, что я был другим, но ничего похожего на танк в этой церкви я теперь не заметил. Я доверился тропинке, но, вероятно, протоптана она была местными мальчишками, мало подходила для моего возраста, потому что круто вела вверх по глинистому склону, и в глине я заметил какие-то кости. Мне показалось даже, что это человеческие ребра, – ведь тут и прежде было кладбище, и хоронить на нем людей начали никак не позже 1086 года, когда здесь была вошедшая в путеводитель большая каменная церковь.