Дети мертвых

Террасы берега разбередило визгливым воем усилителей, музыка поднимается, наводняет массы, это приводит к массовым осадкам (массы осаждают кого попало и только потом спрашивают, кто это был), нет, эта музыка — даже пик осадков, она пикирует на массы, и те выпадают в осадок. И вода масс соединяется с массами воды в одну живую кишащую кашу, которая, пенясь, несётся по долине, прихватывая с собой всё, что стоит на её пути. Музыка обрушивается как щебень, весь разбитый, и слушатели обалдевают, поверженные, фаны, которые больше часа были тише воды, ниже травы (как говорит полиция, которая чужих, кого мы не знаем лично, обычно так охотно пропускает через тепло своих рук, что они истаивают и превращаются в ничто), а может, они были контужены всем этим грохотом и давкой? Эти особенности земли, которая и бровью не повела оттого, что мы набили её таким количеством людей — наверное, чтобы они, перебродив, вернулись к нам в глотки, которые на этих людей когда-то так покрикивали, — нет, не мы, виновата лишь невинная погода! И поскольку мы так упрямы, что всегда хотим возвращаться туда, откуда пришли, а именно в тело другого человека, отсюда проистекает и бесцеремонность Эдгара, который сейчас ведёт со своим членом несколько одностороннюю беседу, там, внизу, да, теперь и я его вижу, Гудрун-то видала его уже давно, так как она наконец одолела окно и высунулась наружу, всё ещё не столько вдыхая, сколько выдыхая, и её кисти всё гротескней выворачиваются в суставах. Взгляните ж на меня! — кажется, говорит парень, поскольку перед ним встаёт на дыбы удивительное, его бунчук, который говорит сам за себя, если его хозяин не в состоянии замолвить за него словечко, — теперь он разряжается с брызгами и треском на клумбу с розами на солнечной стороне. В саду штирийского друга-дома. Почему в смерти больше жизни, чем в жизни? — спрашиваем мы себя на этом месте и радуемся уже и ему. Эдгару останется на добрую память то, что оба молодых человека слева и справа смотрели в это время на него, хотя они не потрудились надеть для этого свои лица.

Несмотря на это, они пялятся. Их светлые лицевые массивы, эти обрывы, подбираются на ощупь к стойкому оловянному солдатику Эдгара, который снова начинает держать вахту, становясь навытяжку, вначале робко, а потом всё нахальнее выступая перед своим хозяином, паренёк, готовый доверчиво повернуться к ребяткам, которые хотят его погладить. Они должны тщательно прощупать член Эдгара, поскольку ведь они не могут его видеть. Их головы, которые были их любимыми жилыми объектами, теперь, к сожалению, только на подхвате, то есть одна половина здесь, другая там. Несмотря на это, они глядят друг на друга серьёзно, они похожи друг на друга, как времена года, то есть вообще не похожи. Что-то залило их лицевые части черепа по самую макушку кровью, мозгом, осколками костей, сила, которая проникла в них с грохотом и гигантским потоком воды. Их черепки, эти старые основы культуры, угодили в бассейн катастрофы. Эдгар, глубокая радость рвёт его на части то туда, то сюда, поворачивает к ним по очереди своего заминированного вредителями водяного воробышка, которого сейчас как раз немножко снова развезло. Этой унылой капельнице, которая в работе бывает порой хороша, вечерами поклоняемся и мы, опустошённые старые женщины, смотри-ка, вот она где стоит, а мы всегда искали её где-нибудь в другом месте. Итак, член Эдгара стоит на месте и озирается по сторонам, по горло сытый всей этой толкотнёй в своих мешках с припасами; что, неужто это и есть вечный покой? Но тут и земля потекла от смеха, вот они, на земле, потёки. Людям же сразу подавай целый океан, я даю возможность их почтенным чувствам на безрыбье считаться как «супер», хотя большинство добралось бы куда им надо и с «нормальным» бензином.

Гудрун видит всё это с птичьей перспективы её окна, она слышит преувеличенно громкий шум речушки, которая пробивает себе дорогу через луга, на её берегах навалено больше песка и гальки, чем обычно. Даже сие малейшее из водных событий этой местности в непогоду выходит из своих младенческих берегов. Вообще, кажется, всё, хотя вот уже несколько дней стоит хорошая погода, кровь с молоком, упругая, переспелая, того и гляди брызнет соком, яблоки лежат частью на части развалившись в траве (многие ещё в подвешенном состоянии), как будто творец, который натворил всё это с водой, хотел отплатить ими отдыхающим за то, что они приехали именно сюда. Посмотрите на меня, ещё раз громко всхохатывает Эдгар Гштранц и позиционирует себя, слегка расставив мощные ноги, как факелоносец впереди двух курточных братьев, у которых мышление было законсервировано в сыворотке крови, но потом опять вылито, прежде чем его успели съесть; мышление — это передвижная часть головы, не забывайте это! И с этим досадным обломком мысли из развороченной головы, который он нацеливает против всего, что податливо (твёрдые покрытия ему предпочтительнее, поскольку он может выжать сотые доли секунды!), Эдгар выпрастывает свою пахнущую рыбой дубинку поверх слегка надорванной после его несчастного случая мошны в сторону Гудрун, взгляд которой он обнаружил только что, и Гудрун рассматривает его, как будто хочет медленно перелистать его страницу за страницей, но так и не находит искомое место, может его и вовсе нет. Вот стоит пенис Эдгара, вечный не-вопросительный и оттого бес-покойный, и бледно озаряет свои окрестности, как голая гнилушка.

И земля под этим молодым Зигфридом тоже, кажется, хочет подумать, не было ли у неё внизу ещё каких гостей, кроме, ого-го, этого слишком хрупкого бетона, который не хочет держать, этого пола молодого мужчины, который она, земля, могла бы ещё подержать у себя, но он от неё ускользнул, этот человеческий род, этот плюшевый мишка в веках, поскольку даже часы идут на закат пешком. Так легко теряешь общее представление. Как хорош всё-таки поиск, как крик дрозда! Член Эдгара маячит туда-сюда, оживляясь при каждом ударе маятника давно истекших часов жизни, странно, и оба молодых мужчин, меньший и больший, тоже экспонируют себя в своей ещё родителями неусыпно контролируемой в своё время одежде, полной неожиданностей, — я должна приоткрыть крышку и заглянуть: больший, который, кажется, к тому же и старший, тоже уже нашарил свою, я надеюсь, смирённую хищную птицу в сукне воскресного костюма, нет, стоп, на нём всё-таки кожаные короткие штаны в баварском стиле, вещь неслабая, в ней легко заблудиться, ведь нога уже давно приобрела землистый окрас. И посеревшая птица раскрывает клюв, испетый ею в клочья, и отвечает ещё более пронзительным криком, член у парня раззявился чуть не по корень, ау, вот вам, шум моря, возможно, был бы лучше, но и деревья неплохо умеют. Несколько ужасов получили свою аккредитацию в Австрии и отчаянно хотят дать о себе знать. Член гиганта свистит во всю последнюю дырку. И меньший из двоих спустя рукава сляпанных молодых мужчин преданно повторяет всё за большим, естественно с некоторым сдвигом по фазе. Оба, значит, лезут к себе в карман, находят там небольшой отвал, из которого своеобразно пахнет, как будто чем-то сладким, карамелькой, да вот и он, длинный сук, на котором больше никто не сидит! Который из двух длиннее, померяемся? Левый или правый? Гибель для нездешних — это слабость и конец. Но оба этих безликих вытаскивают своих бледных барашков, свои каракули из штанов и трутся ими друг о друга, так, ну, хотя бы печенья нарежут своей формочкой. Это вполне безобидно, поверьте мне, мальчишки так поигрывают своими карманными ножичками, и они при этом становятся всё больше. Это кайф, хоть иногда и удручает, как долго это тянется или как быстро кончается. Двое суконнокостюмных удовлетворяют друг друга в своих худших проявлениях, раньше это было в золотых солнечных лучах, а теперь происходит в храме природы, из которого женщины, которые раньше одни представляли природу, теперь вытеснены. Слышится жалобное ве-ве меньшего, потому что его грубо дёрнули за ручку кисточки, рот его члена изблёвывает темноту, это видно лишь вблизи, нехорошо со стороны большого то, что он сейчас делает, он и я, мы хотим точно видеть, как это входит в его маленького спутника и как далеко можно забежать при этом вперёд другому, чтобы он тебя не потерял. Он слушает эту трубку (ну чем они не подлодки, мёртвые? И их перископы потом вылезают из земли, как бледные грибы), слегка приподнимает её за слизистую ножку, этот корень блаженства, кладёт себе на ладонь внезапно почерневший, сморщенный стебель пениса, разложение — это как фигура, о которой мечтаешь, но она ушла ещё до того, как ты её имел. Мясо на щелочном базисе растворяется, а вот эрекция меньшего на базисе ладони наоборот выстреливает вверх, как шток складного зонтика, но вот ручка у него внизу скоро отломится. Воспрянувший пол меньшего, кажется, на мгновение воспарил над ладонью большего, воспылал, как лампадный фитиль, а потом протёк сквозь пальцы большего и закапал на землю. Больше двадцати лет времени было у этого парня, чтобы осуществить такое, и в кульминации, поскольку он хочет этого баловника меньшего, которого ему с самого начала, вообще-то, нельзя было даже пальцем тронуть, поднести ко рту, чтобы подивиться на дырку, самое тёмное место юности, её самую тёмную точку, где царит оживлённое глубинное давление, а потом присосаться к нему, плотно зажмурив веки и наморщив лоб; состав лица, почему ты сходишь с рельсов, когда ты нам как раз нужен? — мы получили новый локомотив и тут же сбагрили его. При этих земляных работах, значит, у большего на голых руках распадается весь ствол рода меньшего, всю жизнь презираемого! Эдгар с улыбкой взирает, как рослый крестьянский детина (или кто он там есть) стискивает младшего, который его, кажется, так распаляет, что больший просто не может остановиться, хотя ручное животное, что сидит у него на ладони, превратилось за это время в кучку неприятности; этот детина, кажется, застенчиво, но и настойчиво собрался инсталлировать свою электростанцию — она должна стоять в красивой местности, чтобы мы могли устроить там сидячую забастовку против неё. Эдгар всё чаще поглядывает наверх, на эту Гудрун Бихлер, совершенно не соответствующее ему препятствие в зимнем туризме, поскольку эта женщина при первом же снегопаде норовит закрыть свою трассу. А перед этим лыжник пасует! Как ему спастись от этой осыпи, которая может и загреметь на него с верхнего этажа? Ведь эта женщина изображает из себя вулкан, подъём на который она не хочет никому позволить, поскольку перед этим хочет заварить на нём кое-что по мелочи, а то и по-крупному.