Здесь был Шва

— Заткнитесь! — рявкнул он. — К тому времени, как вы выйдете из тюряги, у вас волосы станут седыми!

— Не-а, — возразил я. — У меня, скорее всего, волос не будет вообще. В нашей семье все мужики лысые.

Мой беспечный ответ окончательно вывел его из себя.

Выезжая из проулка на проспект, мы нацепили Старикану на глаза повязку; он не сопротивлялся, потому что у него всё равно не было ни малейшего желания видеть наружный мир. На минуту он притих, а потом произнёс:

— Что вы собираетесь со мной сделать? — Он был по-настоящему напуган. Мне стало его почти жалко. Ключевое слово — «почти».

— Понятия не имею, — ответил я, и это было подлинной правдой: Лекси до сих пор не посвятила меня в свои основные планы. Она сказала, что если я узнаю, то перепугаюсь так, что смотаю удочки. Я не стал допытываться, убоявшись, что она, пожалуй, права.

Мы ехали по Бруклин-Хайтс — части Бруклина, лежащей прямо напротив Манхэттена через Ист-Ривер. Потом вырулили на пирс. Вот тут мне стало ясно, что же затеяла Лекси.

— Ого! — проговорил я. — Ни фига ж себе!

— Что?! — завопил Кроули. — Что там? — Но повязку с глаз сорвать не пытался.

— Ты не можешь так поступить! — сказал я Лекси. — Это же убьёт его!

Водитель открыл дверцу.

— Простить, мистер Кроули, — сказал он с сильным акцентом. — Но Лекси говорить, это ради ваша польза.

— Что, катер? — каркнул Кроули, очевидно, почуяв запах речной воды. — Ненавижу катера!

— Нет катер, — ответил водитель. Он помог Лекси выйти из машины. — Я держать Мокси. Ты идти.

Никто, даже водитель «линкольна», не торопился сообщить Кроули, что следующим транспортным средством станет вертолёт. Старикану предстояло обнаружить это самостоятельно.

Я повёл его в конец пирса, где располагалась вертолётная площадка. Старик не сопротивлялся. Он был сломлен. Слишком напуганный, чтобы бежать, слишком напуганный, чтобы делать хоть что-нибудь кроме того, что от него требовали, Кроули безропотно брёл, иногда спотыкаясь о выбоины в асфальте, но я держал его крепко. Я не позволю ему упасть.

— А сейчас большой шаг вверх, — предупредил я его.

— Вверх куда?

Я не ответил, но как только Старикан уселся в кресло и я застегнул ремень, думаю, он и сам догадался.

Он издал горестный стон обречённого на казнь. Пилот, по-видимому, нанятый Лекси специально для нашего маленького терапевтического полёта, подождал, пока мы все не пристегнулись, и запустил двигатель. Кроули тоненько завыл. Ну ладно, ладно — мне стало таки его по-настоящему жалко. А Лекси лишь проронила:

— Дедушка, вот увидишь — будет очень весело.

— Ужасная, ужасная девчонка!

Кажется, Лекси слишком далеко зашла. Чувства других людей частенько попадали у неё в слепую зону, а в этой зоне даже Мокси не помощник.

Лопасти набирали обороты, медленное «вум-вум-вум» постепенно перешло в ровный гул. Вертолёт на короткий миг затрясся, а затем взмыл вверх — ну в точности как лифт, только без троса. В широкое окно я увидел странноватое зрелище: шофёр-гармонист держался за Моксину шлейку и прощально махал нам рукой.

— Можешь теперь снять повязку, дедушка.

— Ни за что! — совсем по-детски заявил тот. — Не заставите!

Он плотно прижал ладони к завязанным глазам.

Я летал на самолёте только дважды в своей жизни — в Диснейленд и обратно — и оба раза ночью, так что ничего, в общем, не видел. Нынешний полёт устраивали не ради моей персоны, и тем не менее у меня захватило дух, причём не из-за одной только высоты. «Шва бы это понравилось», — подумал я, но задвинул мысль куда-то на задворки сознания. Я сейчас (во всех смыслах) вознёсся в поднебесье, а думы о Шва спустят меня на грешную землю. В данных обстоятельствах падение на землю (во всех смыслах) меня не прельщало.

Мы летели вдоль Ист-Ривер, Бруклин справа, небоскрёбы Манхэттена слева. И всё время старик стонал, жаловался и отказывался убрать руки от глаз.

— Энтони! — прокричала Лекси поверх грома винта. — Можешь описать мне, что видишь?

— Не вопрос!

— Только не используй зрительных слов!

К этому времени я уже здорово насобачился делать описания лишь для четырёх чувств из пяти.

— Хорошо. Мы летим над Бруклинским мостом. Как будто поперёк реки перекинули арфу с рамой из грубого камня.

Пилот повёл машину влево, направляясь прямиком к сердцу города.

— Дальше! — потребовала Лекси.

— Мы сейчас над нижним Манхэттеном. Летим над… как его… Вулворт-билдингом, кажется. У него крыша — холодная стальная пирамида с острым шпилем, но солнце бьёт прямо в неё, и крыша здорово нагревается. А сейчас под нами центральный Манхэттен. О, Бродвей! Он как будто режет сетку улиц под странным углом, и там, где он пересекает другие авеню, образуются пробки. Повсюду маленькие пупырышки такси — они как рассыпанные лимонные леденцы. Ты могла бы читать по улицам, как по шрифту Брайля.

— Ух ты, здорово! — восхитилась Лекси.

Я уже не мог остановиться.

— А вот… Большой Центральный вокзал, прямо впереди. Похож на греческий храм: колонны и статуи высятся на заплесневелых древних постаментах. А над ним, прямо в центре Парк-авеню, как заноза в одном месте, торчит Мет-Лайф-билдинг — огромная старая тёрка для сыра восьмидесяти этажей в высоту.

И тут Кроули сказал:

— А ведь раньше это здание принадлежало «Пан-Ам»! «Пан-Ам»! Вот это была компания!

Лекси заулыбалась, и наконец-то до меня дошло. Мои описания предназначались не для неё, а для её деда!

— Дальше, Энтони!

Ладони Старикана по-прежнему прижимались к лицу, но уже не так плотно, как раньше. Я продолжал, теперь адресуясь к Кроули, а не к Лекси:

— Крайслер-билдинг. Острый. Ледяной. Самая высокая точка Рождественской звезды. Окей, а теперь мы над сердцем Среднего Манхэттена. Центр Рокфеллера — гладкий гранит посреди всех этих стеклянно-стальных небоскрёбов. Башня Трамп-тауэр, похожая на вылезшую из земли друзу кристаллов.

Ну наконец-то Кроули проняло. Он стащил повязку и широко распахнутыми глазами уставился в окно.

— Ох!.. — это всё, что он сумел произнести. Старик ухватился за сиденье, словно боясь, как бы оно нечаянно не сбросило его с себя, и так и сидел, вбирая в себя всё, над чем мы пролетали. Мы миновали Центральный Парк, потом Вест-сайд, затем снова направились на юг и через Гудзон.

За всё оставшееся время Кроули не промолвил ни слова. Лицо его побледнело, губы сжались. Я не сомневался: старик был в шоке. Он ведь даже ни одного ругательного слова не выкрикнул, лишь смотрел, смотрел… У него, наверно, и мысли все из головы разбежались.

Мы облетели Статую Свободы, а потом двинулись обратно к месту старта. Вертолёт опустился на пирс, где ждал водитель, играя на губной гармонике. Когда мы оказались в безопасности в салоне «линкольна», Кроули наконец заговорил:

— Я никогда вам этого не прощу. Ни тому, ни другому. Вы у меня поплатитесь.

Остаток пути мы проделали в молчании.

18. Вот он — сверхогромный, суперзримый, безусловно-несомненный ШВА!

Я собрался с духом и решился рассказать Шва о Ночном Мяснике уже на следующий день, но нигде не мог найти своего друга. От мистера Шва толку было чуть: он предположил, что его сын в школе, и опять очень удивился, узнав, что сегодня воскресенье.

Во второй половине того же дня ко мне в комнату заглянул папа.

— Энси, там этот парень пришёл, — сказал он. — От которого у мамы нервные припадки.

Я сразу понял, о ком речь. Как-то Шва обедал у нас, и для мамы это оказалось серьёзным испытанием. Во-первых, он ел макароны без ничего — без соуса, без масла, вообще без ничего. Что само по себе делало его личностью весьма подозрительной. Во-вторых, мама всё время заезжала ему по физиономии — не нарочно, а потому, что он вечно торчал там, где она не ожидала, а ведь наша мама, как известно, разговаривает при помощи рук.

— Ты сейчас чем занимаешься? — сразу с порога спросил Шва.