Великий перелом

Федоров мог не быть большим мыслителем, но он был советским гражданином. Он знал, что происходит в таких случаях. Улыбаясь, он сказал:

— И пограничный патруль решил, что вы преступник — а кроме того, вы еще и иностранец, и жид, и поэтому они отправили вас в гулаг[2]. Теперь я все понял.

— Рад за вас, — кисло ответил Нуссбойм.

Из купе через скользящую решетку, заменяющую дверь, был виден коридор тюремного вагона. В решетке было проделано зарешеченное же окошечко. Окон во внешний мир не было, только пара маленьких отдушин, которые в счет не шли. Два охранника направились к их купе.

Нуссбойм не беспокоился. Он знал, что когда энкавэдэшники ходят неспешным шагом, они собираются раздавать еду. В животе у него урчало, слюна наполняла рот. В этом тюремном вагоне — «столыпинском», как его называли русские, — он питался лучше, чем в лодзинском гетто до прихода ящеров. Правда, не намного лучше.

Один из охранников отодвинул решетку, затем отступил, нацелив на заключенных автомат. Второй поставил на пол два ведра.

— Порядок, зэки! — закричал он. — В зоопарке время кормления зверей!

Он громко расхохотался над своей остротой, хотя и пускал эту шутку в ход всякий раз, когда был его черед кормить включенных.

Они тоже громко расхохотались. Если бы они не стали смеяться, никто не получил бы еды. Это они узнали очень быстро. Избиения служили очень доходчивым объяснением.

Удовлетворенный охранник начал раздавать куски грубого черного хлеба и половинки соленой селедки. Один раз заключенные получили и сахар, но потом охранники сказали, что он закончился. Нуссбойм не знал, насколько это верно, но проверить все равно не мог.

Зэки, которые, развалившись, лежали на средних полках, получали самые большие куски. Они подкрепляли свое право кулаками. Рука Нуссбойма коснулась синяка под левым глазом. Он пытался воспротивиться и заплатил за это.

Он, как волк, проглотил хлеб, но костистую селедку спрятал в карман. Он научился дожидаться воды, прежде чем есть рыбу.

Селедка была настолько соленой, что от жажды можно было сойти с ума. Иногда охранники оставляли в купе ведро воды после того, как приносили еду. Иногда они этого не делали. Сегодня воды не было.

Поезд грохотал. Летом в купе, рассчитанном на четверых, но в которое набивалось две дюжины мужчин, должно было быть невыносимо — что, конечно, не останавливало служащих НКВД. Во время русской зимы живым теплом лучше не пренебрегать. Несмотря на холод, Нуссбойм не мерз.

В животе его снова заурчало. Животу было безразлично, что его хозяин будет страдать от жажды, если съест селедку и не напьется. Живот понимал одно: он по-прежнему почти пуст, а рыба частично заполнит его.

Заскрипев тормозами, поезд резко остановился. Нуссбойм едва не сполз на людей внизу. С Иваном такое однажды случилось. Люди на полу набросились на него, как стая волков, били и колотили, пока он весь не покрылся синяками. После этого случая сидящие на багажной полке научились крепко держаться.

— Где это мы, как ты думаешь? — спросил кто-то внизу.

— В аду, — ответил другой голос, вызвав смех более горький и искренний, чем тот, которого добивался охранник.

— Зуб даю, что это Псков, — объявил зэк на средней полке. — Я слышал разговор, что мы отогнали ящеров от железнодорожной линии, которая идет с запада. После этого, — продолжил он менее самоуверенно и вызывающе, — после этого север и восток, на Белое море, а то и в сибирский гулаг.

Пару минут все молчали. Упоминания о работе зимой под Архангельском или в Сибири было достаточно, чтобы смутить даже самых бодрых духом.

Стук и толчки показали, что к поезду прицепили или отцепили вагоны. Один из зэков, сидевших на нижней полке, сказал:

— Разве гитлеровцы не захватили Псков? Дерьмо, они не причинят нам вреда больше, чем наш собственный народ.

— Нет, сделают, — сказал Нуссбойм и рассказал о Треблинке.

— Это пропаганда ящеров, вот что это такое, — сказал большеротый зэк на средней полке.

— Нет, — сказал Нуссбойм.

Даже с оглядкой на зэков со средней полки примерно половина людей в купе в конце концов поверили ему. Он решил, что одержал моральную победу.

Вернулся охранник с ведром воды, ковшом и парой кружек. Он выглядел расстроенным из-за того, что обязан дать людям воды, которой они не заслуживали.

— Эй, вы, грязные подонки, — сказал он. — По очереди и побыстрей. Я не буду стоять здесь весь день.

Первыми пили здоровые, потом те, у кого был туберкулезный кашель, и последними из всех — трое или четверо неудачников, больных сифилисом. Нуссбойм подумал, есть ли смысл поддерживать установившийся порядок: он сомневался, что охранники вообще моют кружки после употребления. Вода была желтоватой, мутной и маслянистой на вкус. Охранник набирал ее в тендере паровоза, вместо того чтобы пойти к колонке с питьевой водой.

Так или иначе, она была мокрой. Он выпил полагающуюся ему кружку, съел селедку и ненадолго почувствовал себя не зэком, а почти человеком.

Георг Шульц крутанул двухлопастный деревянный винт самолета «У-2». Пятицилиндровый радиальный мотор Швецова сразу же заработал: зимой мотор с воздушным охлаждением давал большое преимущество. Людмила Горбунова слышала рассказы о пилотах Люфтваффе, которым приходилось разжигать на земле костры под мотором своих самолетов, чтобы не допустить замерзания антифриза.

Людмила окинула взглядом минимальный набор приборов на передней панели «кукурузника». Ничего нового сверх того, что она уже знала, они не показывали: «кукурузник» заправлен топливом, компас работает удовлетворительно, а альтиметр говорил, что она все еще на земле.

Она отпустила тормоз. Маленький биплан поскакал по снежному полю, служившему взлетной полосой. За нею, она знала, мужчины и женщины с метлами разровняют снег, уничтожив следы колес самолета. Советские ВВС серьезно относились к маскировке.

Последний толчок — и «У-2» оторвался от земли. Людмила похлопала по фюзеляжу одетой в перчатку рукой.

Сконструированный для первоначального обучения этот самолет не давал покоя сначала немцам, а теперь ящерам. «Кукурузники» летали на малой высоте с небольшой скоростью и, за исключением мотора, почти не содержали металла: они ускользали от систем обнаружения ящеров, позволявших инопланетным империалистическим агрессорам с легкостью сбивать гораздо более совершенные военные самолеты. Пулеметы и небольшие бомбы — не слишком хорошее оружие, но это все же лучше, чем ничего.

Людмила положила самолет в длинный плавный поворот к полю, откуда она взлетела. Георг Шульц все еще стоял там. Он помахал ей и послал воздушный поцелуй, прежде чем стал пробираться к елям неподалеку.

— Если бы Татьяна увидела тебя сейчас, она отстрелила бы твою голову с высоты восемьсот метров, — сказала Людмила.

Поток воздуха, врывающийся поверх ветрового стекла в открытую кабину, унес ее слова прочь. Ей самой хотелось сделать с Георгом Шульцем что-нибудь похожее. Немецкий пулеметчик-танкист был первоклассным механиком, он чувствовал моторы так же, как некоторые люди чувствуют лошадей. В этом состояла его ценность, хотя он был буяном и искренним нацистом.

Со времени, когда Советский Союз и гитлеровцы стали, по крайней мере формально, сотрудничать в борьбе с ящерами, на его фашизм можно было не обращать внимания, точно так же, как поступали с фашистами до предательского нарушения Германией пакта о ненападении с СССР 22 июня 1941 года. Чего Людмила никак не могла стерпеть, так его попыток затащить ее к себе в постель: желания переспать с ним у нее было не больше, чем, скажем, с Генрихом Гиммлером.

— Думаешь, он оставил меня в покое после того, как они с Татьяной стали прыгать друг на друга? — сказала Людмила облачному небу.

Татьяна Пирогова была опытным снайпером, она отстреливала нацистов, а потом — ящеров. Она была такой же беспощадной, как Шульц, а может быть, и более жестокой. По мнению Людмилы, именно это их и сближало.

2

Так у автора. — Прим. ред.