Страница 62 из 99
Добиться этого было нелегко. Казалось, многому научили Каманина в Борисоглебске, однако службу в армии пришлось начинать… с учебы. Он умел водить машину только днем, когда видны ориентиры, а в эскадрилье летали ночью, и не по одиночке, а строем. Надо было также научиться стрелять в небе, бомбить.
И «сынок», как называл командир Каманина, самого молодого летчика отряда, стал настойчиво овладевать сложным мастерством воздушного бойца.
Он налетал 1200 часов, из них 300 ночью, вместе со всем отрядом участвовал в дальних ночных перелетах и не имел ни одной аварии. Вскоре коммуниста Каманина назначили командиром звена. Недавний ученик стал учителем, который особенно гордился тем, что на счету его подчиненных ни одной поломки самолета.
День за днем шли военные будни: полеты, прыжки с парашютом, воздушная стрельба в цель, бомбометание, командирская учеба.
Однажды поздним вечером Каманин сидел дома за книгами, готовясь к очередному занятию, когда за ним явился вестовой из штаба. Он догадывался, зачем его вызвали. Еще днем стало известно, что Москва приказала выделить летчиков для участия в спасении челюскинцев. Все занимались своим делом, но каждого втайне мучила мысль: кого пошлют?
Каманин не очень удивился, узнав, что выбор пал на него, – командованию видней! Солдат не спрашивает: он подчиняется приказу.
Два часа ушло на сборы. Самолеты погрузили на железнодорожные платформы. Летчики попрощались с женами, захватили в дальний путь наспех собранные чемоданы.
Дискуссия и дисциплина
Каманин уже в вагоне открыл припасенную на всякий случай толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке. Он никогда до этого не вел дневника: некогда было. Но теперь, понимая, что в его жизни начинается самое главное, решил коротко записывать наиболее важные события. Кстати сказать, в этой тетради не так много записей. Вскоре дневник оборвался, работа захватила летчика, было не до записей, да к тому же происходило такое, что все равно никогда не забудется.
…На второй странице каманинского дневника записано:
«Получил еще одну телеграмму Куйбышева: «Прикомандировать к отряду трех гражданских летчиков, в том числе Молокова…» Молоков! Никогда еще не видел, но знаю хорошо. Когда мне было семь лет, Молоков уже летал. Инструктор, обучавший меня летать, сам учился у инструкторов, которых обучал Молоков. Признаюсь, не очень-то мне удобно быть над ним начальником».
Через несколько дней новая запись, сделанная на борту парохода «Смоленск», шедшего из Владивостока на Камчатку:
«С Молоковым – теплые отношения. Я подошел к нему не как начальник к подчиненному, а просто как к партийному товарищу и опытному полярному летчику, и он отнесся к нам без амбиции. Другой бы, вероятно, кичился: я, дескать, старый полярный летчик, а вы молокососы! У Молокова даже намека нет на такое отношение».
А вот с другим прикомандированным полярным пилотом дело обстояло иначе. Во Владивостоке к военным летчикам присоединился высокий человек с маленькой бородкой, одетый в щегольскую кожаную куртку с меховым воротником. Это был Фарих, тот самый, который служил когда-то бортмехаником у Слепнева.
При первой же встрече Фарих, видимо, решил «попугать» новичков в Арктике:
– Вы на Севере не были? Куда же вы собираетесь? Вы знаете, какие там ветры, вьюга? Знаете, как треплет в полете? У мотора даже меняется звук. А снег – это же сплошной камень, мрамор! Там и садиться нельзя ни по ветру, ни против ветра, а только по накату снега…
Каманин переглянулся с товарищами.
– Правительство меня назначило командиром, – твердо сказал он. – Я буду вести отряд до конца, распоряжаясь и машинами и людьми. А незнакомых путей, пурги и туманов бояться нам не к лицу…
На пароходе шла «военная жизнь». Все летчики – выбриты, в чистеньких подворотничках. Не забыта и «командирская учеба» – по книгам и скупым рассказам Молокова изучается неведомая дотоле таинственная и коварная Арктика.
Перед отправлением летчиков в экспедицию командир эскадрильи на прощание сказал:
– Ведите себя так, чтобы все видели, что вы люди военные.
Каманину об этом можно было и не напоминать. Он ведет так себя всю жизнь.
С трудом сквозь льды пробился «Смоленск» до мыса Олюторского. Плыть дальше на север уже было невозможно. Разобранные самолеты доставили на берег на широких плоскодонных лодках. В кают-компании в последний раз уточнили маршрут полета Его наметили почти по прямой: Олюторка, Майна-Пыльгин, через Анадырский залив в бухту Провидения и оттуда на Уэллен.
Военные летчики привыкли летать по прямой. Четырехсоткилометровый полет над морем да еще на сухопутных машинах был, конечно, риском, но трезвым риском. Пилотам-спасателям надо было спешить на льдину, которую ломала неотвратимая сила весны.
– Я не намерен лететь через залив. Его надо обойти, – заявил Фарих. – Вообще нечего делать маршрут обязательным для всех. Каждый может лететь, как хочет.
– Значит, товарищ Фарих, вы отказываетесь идти в строю? – спокойно спросил Каманин. – И не хотите лететь через Анадырский залив? Не имея уверенности в вас, я отстраняю вас от полета.
Закусив губу, Фарих пробурчал:
– Хорошо, только сообщите сначала правительству.
– Сообщайте, если вам нужно. Я отвечаю за свои поступки, как командир.
Дискуссия и дисциплина несовместимы.
Самолет Фариха был передан «безлошадному» военному летчику Бастанжееву.
С машин Р-5 сняли пулеметы и бомбардировочную аппаратуру, освободившееся место заняли техники. Пять самолетов – пятнадцать человек.
Таков был отряд, за продвижением которого следила вся Советская страна, весь мир.
Римская пятерка
Двадцать первого марта пять самолетов развернутым строем, римской пятеркой, вылетели из Олюторки.
Стоял ясный, морозный, зимний день. Но в Арктике погода капризна и изменчива.
Стартуя, лётчик того времени не знал, какая погода ждет его впереди, в каких-нибудь ста километрах. Поначалу ясно, а через несколько минут ветер и снег заведут свой нескончаемый хоровод.
Самолеты шли над Корякским хребтом. Под ними проносились горные вершины, то остроконечные, как пирамиды, то пологие, покрытые сверкающим на солнце снегом, с темными пятнами ущелий.
Как всегда, над горами болтало. Машины шли, словно спотыкаясь о невидимые воздушные ямы и кочки. Вернее, не шли, а ползли. Сильный ветер бил в лоб, снижая скорость до семидесяти километров в час.
Сказывалась перегрузка. Каждый лётчик взял с собой бензин на десять часов полета, спальные мешки, лыжи, паяльную лампу и трубы для обогревания мотора, запасной винт для самолета, примус и полуторамесячный запас продовольствия на случай, если придется затеряться в тундре.
Каманин собирался добраться из Олюторки до Майны-Пыльгина за три часа. Добрался за шесть.
Когда наконец приземлились в крошечном чукотском: селении, Молоков, этот на редкость спокойный, немногословный человек, тихо сказал:
– За все это время я не видел ни одного клочка земли, где бы можно сесть так, чтобы не поломать машину и не разбиться самому.
В Майне-Пыльгине летчики узнали, что базу спасательной экспедиции перевели из Уэллена в Ванкарем. Значит, надо менять маршрут, лететь не через залив, а над горами Паль-Пальского хребта. Оказался в поселке и бензин, но не того сорта, которым обычно заправляют самолеты. Попробовали горючее, моторы работали не так, как хотелось бы, но все же пропеллеры вращались. К тому же этот грязный бензин испортил пусковое приспособление на самолете Бастанжеева. На ремонт требуется сутки, а надо спешить. И погода на редкость хорошая, голубое небо так и зовет в воздух. Ждать нельзя.
Каманин коротко сказал Бастанжееву:
– Догонишь нас!
Но он не сумел догнать.
Уже не пять, а четыре самолета пошли над горами.
И только три из них долетели до Анадыря.
Над хребтом была страшная болтанка. Моторы меняли «голос»: то переходили на «шепот», то надсадно ревели. Словно неведомая сила подбрасывала машины легко, как мячики, в высоту и камнем швыряла вниз. Казалось, они вот-вот зацепятся за вершины гор. Казалось, не будет конца этим чертовым качелям.