Киреевы

— Куда ты собралась идти? — спросил Юрий Петрович, целуя Лялю.

— А я познакомилась недавно… в нашем коридоре живет Ксения Борисовна, милая такая. У нее всегда весело. Но теперь, когда ты вернулся, она мне совсем не нужна. — Ляля положила голову на плечо мужа. — Ты вся моя жизнь, радость, веселье! Ты… ты… только ты!

В этот же вечер Ляля познакомила мужа с Ксенией Борисовной. Ему не понравилась молодая яркая шатенка с большими светлыми, но какими-то пустыми глазами и безвольным пышным ртом. Одета она была крикливо.

— Жаль, что вы Лялин муж, — сказала Ксения Борисовна Соколову, окидывая взглядом его высокую мужественную фигуру, — вы как раз в моем вкусе… Но не беспокойтесь, ничего из этого не получится, — я Лялечке покровительствую, она такая прелесть! И умница — какого мужа подцепила! — на полных губах появилась усмешка, а глаза оставались по-прежнему пустыми.

«Страшная бабенка! — решил Юрий Петрович, — такая может человека изуродовать. Ляля совсем не умеет разбираться в людях».

— Пожалуйста, больше не встречайся с этой Ксенией Борисовной. Она совсем неподходящая тебе компания, нигде не работает, ничем не интересуется, кроме развлечений и флирта. Это же позор, во время войны… — резко сказал Соколов жене, как только они остались вдвоем.

У Ляли на глазах заблестели слезы:

— Но ведь я тоже не работаю, тоже ничего не делаю…

— Это надо немедленно прекратить, — перебил ее Соколов. — Ты же стремилась в Москву, чтобы здесь устроиться на работу. Почему ты до сих пор этого не сделала? Тебе надо помочь?

Ляля обняла мужа, прижалась к нему:

— Не сердись, мой дорогой, я пока не хочу связывать себя службой. Получим квартиру, совью наше гнездышко, — тогда другое дело. Ты только представь себе, мое солнышко, я на работе буду занята почти весь день, а тут переезд, хлопоты… Ничего хорошего не получится. Разреши еще немножечко обождать. Можно?

— Хорошо, — устало согласился Юрий Петрович, — но ты должна сейчас же дать мне слово, что прекратишь знакомство с Ксенией Борисовной.

— Но как же… неудобно. Что она подумает, — растерялась Ляля.

— Нас с тобой совсем не должно интересовать, что подумает такая особа, — это же настоящая накипь. Скажи ей, что я тебя просил об этом, и ты не хочешь меня огорчать.

«Какой деспот! Что я, маленькая? Как он смеет указывать мне, с кем я могу и с кем не могу дружить», — зло подумала Ляля, но вслух сказала с кокетливой нежностью:

— Хватит говорить об этом! Я же согласилась, обещала. Я не хочу, чтобы мой любимый огорчался, хмурился.

Юрий Петрович охотно выбросил из головы неудачное знакомство, тем более, что встречи с Лялей были редкие и короткие — он большую часть времени проводил в полетах за линию фронта.

Встречая мужа, Ляля каждый раз уверяла его, как мучительно трудно ей одиночество и сколько счастья приносит с собой он, единственный, любимый.

В действительности же легкая влюбленность, которую она испытывала в первые месяцы замужества, — развеялась как дым. Юрий Петрович уже наскучил ей. Его присутствие связывало ее. Ей приходилось следить за каждым своим словом, изображать чувства, которых у нее не было, — это ее утомляло и даже ожесточало. Зато в отсутствие мужа она отдыхала и развлекалась так, как ей нравилось, стараясь вознаградить себя за напряженную игру. Дружба с Ксенией Борисовной продолжалась.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Письменный стол придвинут вплотную к окну. На широком подоконнике стоят в вазе белые лилии. Степан Дмитриевич поднимает усталые глаза и любуется цветами. До чего же они хороши! Свежие, словно только что умытые утренней росой. Просто не верится, что распустились в этот нестерпимый июльский зной.

Гостиница стоит на берегу залива, но прохлады от близости воды не чувствуется. За полдня, проведенные здесь, Чернышев совсем измучился. Хорошо, что он здесь проездом. Его вызвали по делам в Москву из дружественного иностранного государства, где он работает в советском посольстве уже много лет.

И сейчас он никак не может сосредоточиться над важной докладной запиской: мысли прилипают одна к другой и тянутся бесконечной лентой. А жара все усиливается.

Придется сделать перерыв.

Чернышев решительно встает и идет на балкон.

Здесь воздух раскален не меньше, чем в комнате, но все же дышится легче. Степан Дмитриевич смотрит вниз. С балкона видны одинокие парусные лодки, скользящие по водяной глади залива, и силуэты военных кораблей у выхода в море. Море кажется и далеким и близким. Щедрое солнце позолотило всегда заманчивую, притягивающую морскую даль. Вид чудесный. Город тоже своеобразно красив: остроконечные крыши зданий словно рвутся в небо.

«Интересно побывать здесь, когда окончится война», — думает Степан Дмитриевич.

Раскаленный воздух наполняется шумом моторов. Один за другим появляются гидросамолеты. Рождая фонтаны брызг, они опускаются на воду и рулят к берегу. Бомбовозы, сверкая на солнце белыми крыльями и красными звездами, низко-низко несутся над заливом, спешат на свой аэродром. Где-то в небе урчат истребители. А на земле надрывается звонками проходящий мимо трамвай.

Вечером Чернышев наблюдал, как поднимаются и медленно уплывают ввысь аэростаты воздушного заграждения. А когда на город опустилась ночь, темно-бархатистое небо перерезали вдоль и поперек мощные прожекторы. Они искали воздушных стервятников, несущих смерть и разрушение. Пойманный в перекрещенные лучи, фашистский самолет уводился подальше от города, и там советские истребители вершили над ним скорый и правый суд. Зорко охраняли наши воздушные часовые советское небо. Город стоял во всей своей нетронутой красе: белые здания и сочная буйная зелень ласкали глаз. Даже не верилось, что здесь военное положение.

С первых дней войны Степан Дмитриевич Чернышев стремился в Действующую армию. Он прекрасно понимал значение своей работы, — на дипломатическом фронте тоже шли серьезные, хотя и невидимые для глаза бои. Все же восемнадцатый год все чаще и чаще всплывал в его памяти, тревожил сердце. По ночам снились прежние боевые друзья из партизанского отряда.

Как только началась война, Степан Дмитриевич обратился к правительству с просьбой разрешить ему временно оставить дипломатическую работу и защищать Родину с оружием в руках в тылу врага. Он ссылался на свой прежний боевой опыт. Кое-что из этого опыта могло бы пригодиться сейчас.

Ему отказали, и Степан Дмитриевич подчинился. Иначе он и не мог поступить. Но было тяжело. Тем более, что его лучшие друзья сражались на фронте.

Не удалась у Степана Дмитриевича личная жизнь. От природы он был однолюб и никому не мог сказать тех слов, которые много раз и всегда с новой силой повторял своей единственной Марийке. И хотя Степан Дмитриевич по своей натуре был семьянином, любил детей, но так и не женился на другой. Он все-таки таил надежду найти свою жену. А после встречи с Марией Михайловной понял: немолодой уже дипломат Чернышев любит жену Киреева с той же нерастраченной сердечной силой, с какой любил юную Марийку молодой прапорщик. А она, она счастлива… с Киреевым. Степан Дмитриевич это почувствовал сразу.

«Со временем, — успокаивал себя Чернышев, — я смогу встречаться и говорить с Марийкой без страха, что она догадается о моей неугасшей любви, ненужной ей. А Наташа?» Он страстно мечтал о встрече с дочерью. Международная обстановка была все время настолько сложной, что после того, как он нашел Марию Михайловну, ему так и не удалось выехать на родину… А где он сейчас, в дни войны, найдет свою дочь? Жива ли ока? Как будто дразня, всплыло в памяти: жена держит на руках крохотную девочку и, сияя улыбкой, говорит:

— Во всем мире не найти такой, как наша дочка. Посмотри на нее, Степан!

Дочерняя любовь Наташи тоже принадлежит другому человеку, который воспитал ее и которого она все время считала своим родным отцом.

Письма Наташи за эти годы — сердечные, ласковые. Но иногда ему кажется, что теплые слова участия вызваны только жалостью к одинокому человеку.