Безымянная слава

— Да, скоро в путь, — сказал Степан.

Для того чтобы скоротать время, не мешая женщинам, он занялся укладкой книг в фанерный ящик, ушел с головой в мучительный процесс отбора важнейшего, — когда кажется, что все важно, все необходимо и нельзя оставить ни одной книги, — и вдруг услышал крик Тамары Александровны: «Мишук, неужели это вы! А ну покажитесь, покажитесь! Где вы купили такую прелесть?» Он вышел во двор. Тамара Александровна, поворачивая из стороны в сторону, рассматривала Мишука, восхищаясь его рубашкой. Действительно, рубашка с украинской вышивкой была прекрасной. Какие цветы на воротнике, на обшлагах и на подоле, какие яркие цветы… И она пришлась очень впору Мишуку, с его могучей фигурой, с его темно-бронзовым лицом.

— Спасибо, что пришел, — сказал Степан, вводя Мишука в свою комнату. — Я тебя ждал… Был ты у Маруси?

— От нее и пришел… Каждый день у нее бываю. Дал ты мне нагрузку, ну тебя…

Он попытался притвориться сердитым, но из этой попытки ничего не получилось: его лицо было и улыбающимся и грустным в одно и то же время.

— Как она себя чувствует?.. Как тебя встретила?

— А что там «чувствует»!.. Плохо, конечно… Как пришел я в пятницу, так она совсем полоумной была. Плакала, утопиться грозилась… Глупость, конечно.

— А теперь?

— Теперь ничего. — Он задумался, стоя у полки и перебирая еще не уложенные книги. — Я сразу тактику выработал — ее одну не оставлять, а то она сдуру… Да ничего, обойдется… Ну, в кино ее повел, чтоб не скучала…

— Ну?.. Честное слово, мне хочется сказать: «Слава богу!»

— Скажи, скажи, комсомолец… — усмехнулся Мишук. — Эх, ты!

— Все время это было, как камень на душе. Понимаешь? Еще раз спасибо тебе!

— Ладно… — буркнул Мишук и на время ушел от этой темы: — А тебе ящиков для книг не хватит. Чувствуешь?

— Да я ведь не все книги возьму. Видишь, сколько уже отобрал. И еще будут.

— Продашь? — нахмурился Мишук.

— Не те времена. Забирай их, если хочешь. Эту… И Григоровича… И вот эту… — Радость, успокоение, сменившие тяжелую опаску, выразились в приливе мотовства, расточительности; он отложил для Мишука даже многое из того, что твердо решил увезти с собой.

— Хватит! — протестовал Мишук. — Куда ты столько… В мою комнату и не влезет.

— А ты снял комнату? Поздравляю!..

— Снял на Слободке… Маленькая, вроде ялика, ну ничего. Для двоих и ялик хорош.

— Вот как! Значит, и это решилось?

— Ну, не совсем… Однако задаток есть!

— Какой задаток?

Мишук одернул рубашку, выпятил грудь:

— Это видишь? Рубашку-то она вышила. Если девушка рубашку парню дарит, так это вроде расписки в загсе, даже крепче. Для тебя она вышивала, а мне отдала. Говорит: «Кому я не нужна, тот и мне не нужен!» Это она про тебя. Велела пожелать тебе и Анне Петровне счастья. Вот!

— Спасибо!

Обняв Степана крепко, сведя вокруг его плеч железный обруч своих рук, Мишук сказал тихо:

— Тебе спасибо, Степа!.. Я же знал, что вы здесь вдвоем остались. Мне Сальский сказал. «Ну, думаю, конец! Теперь-то уже конец. И он — один, и она — одна. И любит его. Какой мужик устоит!» А ты… Если гордость у человека есть, так он против всего устоит и подлецом не станет. За честность спасибо… слышишь, друг мой вечный!

— Будь счастлив, Мишук! Знаю, что ты будешь с нею счастлив.

— Думаю, — кивнул головой Мишук. — Не виноват ты, что она тебя полюбила, не виновата и она. Чистая у нее душа, это ты знаешь? Тебя она, может, и не забудет… а меня полюбит. — И спросил, недоумевая, что спрашивает об очевидном: — Как же она меня не полюбит, когда я из-за нее своей гордости не потерял и… — И он проговорил на ухо Степану тихо, но будто на весь мир прокричал: — Люблю ее так, Степа, что… Нерастраченный я человек, понимаешь, весь тут!

Он отвернулся к книжной полке и задумался, с лицом важным и светлым.

Во дворе послышались голоса. Пришли сотрудники «Маяка» женить своего товарища и проститься с ним…

Эпилог

Ранней осенью 193… года в Черноморск, после месячного пребывания в одном из ялтинских санаториев, приехал Степан Киреев, журналист, литературный работник крупной уральской газеты. В Черноморске он должен был встретиться со своей женой, с Аней, чтобы вместе с нею провести месяц в городе, таком дорогом для них. Он снял номер в «Гранд-отеле», созвонился со своим старым другом Николаем Перегудовым, и вечером они встретились за столиком на широкой каменной веранде ресторана, в двух шагах от морской волны. С первого же взгляда Степан убедился, что его друг, его добрый гений, остался прежним Одуванчиком, но держался, конечно, солиднее: шутка ли, ответственный секретарь большой городской газеты «Маяк»!

— Да, ты здорово вырос, — сказал Степан. — Стать ответственным секретарем такой зубастой газеты в твои годы… Но, кажется, ты простился с поэзией? За последние три года я не видел в «Маяке» ни одной твоей стихотворной строчки… А ведь мы с Аней очень следим за «Маяком».

— Что ты хочешь! — ответил Одуванчик, добавляя в стаканы алиготэ. — Газета стала моей жизнью, газетная проза — единственным способом выражения мыслей, редакция — семьей. Данте, Шекспир и Пушкин почему-то не пожелали принять меня в свою компанию, и этим воспользовалась газета. К тому же Люся не приехала. Курортные увлечения проходят так же быстро, как загар, вывозимый от нас курортниками. Две-три недели — и прощай, несчастный поэт, добавляющий свои стоны к завыванию осенних штормов… Словом, я холостяк, я могу просиживать в редакции дни и ночи — следовательно, я идеальный ответственный секретарь, бдительный хранитель редакционных традиций. Редакторы снимаются и сменяются, сотрудники приглашаются, нанимаются и увольняются, но ответственные секретари вечны… Расскажи о себе… Как живешь?

Кажется, за этим самым столиком, круглым мраморным столиком в углу веранды, Степан когда-то рассказал Сальскому о себе, о юнце, мечтавшем стать журналистом. Теперь журналист Киреев рассказал о том, что он успел добиться за это время: уважаемый сотрудник уважаемой газеты. Как же!

— Да, ваша газета на хорошем счету… Ну, а твоя личная жизнь?

— Моя личная жизнь? — Он достал из бумажника портрет женщины с пятилетним мальчонкой на коленях. — Узнаешь?

Одуванчик вздохнул:

— Красавица! Тебе повезло! Она работает?

— Да, стенографистка редакции. Стенографистка-литправщик. Работает много, шумно, по телефону учит грамматике наших собкоров, правит их немыслимые корреспонденции… Кажется, довольна работой.

— И тобой?

— Ты спросишь ее об этом, когда она приедет.

— Если ты разрешаешь мне задать этот вопрос Анне Петровне, значит, все в порядке. А помнишь ли ты…

Начались воспоминания. В «Маяке» из прежних работников не осталось никого, кроме Одуванчика. Дробышевы вернулись в Москву, Владимир Иванович мирно редактирует какой-то ведомственный журнал, иногда печатается в «За индустриализацию». Сальский умер несколько лет назад от воспаления легких. Гаркуша работает в украинской печати Харькова. Пальмин вступил в партию, был исключен за грубейшую политическую ошибку, допущенную в «Маяке», и теперь работает в республиканской газете ревизионным корректором. Мишук? Он кончил Институт журналистики, работает в какой-то газете на Волге, в прошлом году они с Марусей наведались в Черноморск. По-видимому, счастливы. Белочка Комарова вышла замуж за керченского журналиста, живет в Керчи, сотрудничает в газете.

— А Нурин?

— Разве я тебе еще не говорил о нем? Он жив, но немножко разбит параличом… Получает пенсию. Иногда дает по телефону ннформашки для нас. Мы печатаем их, чтобы не обидеть старика.

— Навестить его?

— Да, сходим к нему вместе.

Степан не сразу выполнил это намерение. В ожидании Ани, скучая, он слонялся по базару и окраинам, совершил несколько плаваний в ялике, побывал даже в маленькой бухте с остроконечной скалой. Всюду его встречали и сопровождали воспоминания — везде, на каждом шагу… Воспоминания — это предтечи старости: они накопляются, накопляются, и вот остаются только они. До этого было еще так далеко, но в иные минуты Степан, вспоминая чью-то шутливую фразу, думал: «Не приступил ли я к постарению, черт возьми? Грустная, в общем, штука — воспоминания…»