Безымянная слава

Аня и Степан спустились к пристани.

— Давай, давай! — азартно кричал перевозчик. Увидев Степана, он предложил: — Товарищ «Маяк», садись с барышней! Просю!

— Не подходит, — отказался Степан.

Он разбудил старого яличника, с головой черной, как печной горшок, украшенной длинными седыми усами.

— Отец, пошли!

— Полтинник! — недовольно ответил старик, показав из-под овчины один глаз и один ус. — Э, да это ты, газета! Чего тебя мордует?

— Пошли, отец! Я на веслах.

— Мы на веслах, — сказала Аня.

Они сели на банку рядом и взяли по веслу. Старик правил молча, разглядывая своих пассажиров и кожаный чемодан Ани.

— Чи поженились? — спросил он.

Весло вырвалось из ее рук и забурилось в воде, став почти вертикально.

— Это так, — сказал старик. — Плавают, плавают да и поженятся… Это ничего. С молодой силой можно и жениться… Ничего… Живите себе!..

— Еще полтинник, — сказал Степан.

— Нет, еще два! — поправила Аня. — Ведь это первое поздравление, которое мы услышали.

— Тю, дурные! — пробормотал старик, но не отказался от щедрой приплаты.

12

Они сидели возле скал на пляже.

Это было утром в воскресенье. Песок еще не успел нагреться на солнце; мелкие волны выплескивали на песок небесную синеву, отразившуюся во всю ширину бухты.

В это утро они наконец собрали свои мысли и смогли поговорить обо всем, не перескакивая с вопроса на вопрос, а так, как полагается солидным супругам, умеющим говорить о серьезном по-серьезному. Аня наконец дала полный ответ на вопрос, который и до этого сотый раз возникал в их разговорах.

— Как я решилась приехать?.. Но ведь я люблю тебя, ты знаешь… Всегда любила, потом, когда приехала, любила тебя безумно, а теперь все больше и больше… Ужас! — Она покраснела, закрылась рукой, как деревенская девушка, и, немного отвернувшись от него, взяла полную горсть песка; золотые искры сыпались между ее пальцами.

— Ты помнишь наш разговор на вокзале? — сказал он. — Знаешь, я тогда почувствовал, что мы встретимся непременно. Было очень тяжело, было и отчаяние, и в то же время где-то глубоко в душе оставалась эта уверенность, не проходила…

— Почему ты не дал мне на вокзале хорошего тумака, чтобы я пришла в себя, дурочка?.. Я все время ждала тебя на вокзале, почему-то была уверена, что ты придешь. Ждала и тосковала… Мы собрались так неожиданно, за несколько часов, потому что Кутакин очень спешил в Москву… А эта встреча в нашем доме… помнишь? Тоже ждала тебя, а потом увидела и рассердилась. Когда я начинаю сердиться, я уже не могу сдержаться. Разобью все чашки, а потом начинаю собирать черепки и плакать над каждым. Характерец!.. — сокрушенно покачала она головой.

— Я учту это… насчет чашек, на будущее, — пообещал он.

— Да, учти, пожалуйста!.. — рассмеялась она и нахмурилась, вернувшись к воспоминаниям. — Я так обиделась на тебя за все, за все… За эту страшную статью, особенно за папу. Представь, от нас сразу все отвернулись, все забыли дорогу в наш дом, даже Сима Прошина, подруга, стала избегать меня… И папа остался один со своим несчастным проектом. Теперь он называет его «дважды убиенным». Папа поехал в центр, но в ЦИК к нему отнеслись очень нехорошо, послали в Бекильскую долину новую строгую комиссию, обвинили папу, что он давил на Васина, на Курилова, воспользовался своим реноме активиста, замолчал проект Захарова. Все это так повлияло на папу — он постарел, поседел, расхворался. Мне было так жаль его… И его и тебя было жалко… Папа отрицал все, отрицал все обвинения, а я почему-то уже не верила, не во всем верила, понимаешь? Потому что… верила тебе. Не хотела, а верила… Когда я была подростком, к нам приезжал толстый, крикливый Ленц. Они с папой и старым Айерлы о чем-то долго говорили, спорили в папином кабинете, потом, как видно, договорились, пили на радостях шампанское. Никогда, никогда я не слышала от папы, что он владелец бекильской земли, но… Как это страшно — жить возле человека всю жизнь, а потом узнать вдруг, что он не такой, как ты думал… Правда, что он… — И она оборвала себя на полуслове, сдвинув брови, с усмешкой в уголках губ.

— Оставь, — сказал Степан. — Тебе тяжело…

— Да… Сначала я винила в пашем несчастье только тебя. А потом стала понимать, что ты должен был написать ее, что ты был бы не самим собой, изменил бы себе, если бы не сделал этого… Ее надо было написать!.. Знаешь, что я подумала однажды? Ведь это тоже одна из побед нового, о котором ты говорил мне там, возле костра на берегу бухты. Очень тяжело было додуматься до этого, а я все-таки думала, думала, потому что все время оставалась одна… Нет, в нашем доме, в Москве, всегда толклись люди, папины знакомые, новые сослуживцы… Все такие неприятные, злые, жадные, занятые только собой, своими делами. У каждого две души. Одна наружу, понимаешь, а другая спрятанная. И они не стеснялись показывать у нас эту вторую душу. Такая ложь, такая дрянь! Людей было много, а человек был один — ты. Вспоминала наши прогулки, наши споры… Почему это так: когда человек думает только о себе, о своей карьере, он такой маленький, узкий, противный, а если он думает о других, живет для них, отказывается для них даже от своего счастья, он становится большим? Его невольно уважаешь… И хочешь быть таким же… Очень странная и трудная мысль. А те, кто думает только о себе, — они не люди… — Аня взяла новую горсть песка и закончила, глядя на золотую струйку: — Сначала была такая большая обида, а потом она становилась все меньше, меньше, и вот…

Открыв руки, она посмотрела на последние песчинки, прилипшие к розовой ладони, стряхнула их, похлопала ладонью о ладонь и, обхватив колени руками, задумалась.

— А Маховецкий тоже все время был возле тебя? — с улыбкой спросил Степан.

— Не ревнуй! — Она встряхнула головой. — Да, он особенно надоедал. Носил конфеты, духи, безделушки из комиссионных магазинов… Такой прилипчивый, униженный, будто все время на коленях стоит. И никакого самолюбия. Унижается, унижается, лишь бы я позволила поцеловать руку. — Она потерла руку песком. — И другие тоже ухаживали, даже этот Кутакин… И с каждым днем они становились мне всё противнее. Я думала: почему возле папы такие люди, а самый честный из наших знакомых стал его врагом? Почему?

— Как ты поссорилась с отцом? Когда?

— Накануне того дня, когда я уехала… Вечером у нас собрались все, кто служил с Кутакиным. Пили — много пили — и болтали не стесняясь, совсем не стесняясь. Ругали Советскую власть, высмеивали все, что она делает, доказывали друг другу, что Советская власть не удержится, потому что ей ничего не удается… Я стала спорить. Папа раскричался, что я учусь у большевиков, у тебя. Ругал меня, гнал из дома. Наверно, думал, что я испугаюсь и замолчу. А я наговорила им хороших вещей, все, что думала. У них лица стали зеленые…

— Словом, переколотила все чашки.

— Ну, этих чашек мне не жалко!.. А тут пришла Люся с письмом Одуванчика. Очень вовремя. — Она вздохнула. — Я очень обрадовалась, когда узнала, что ты решил уехать на Урал. Уедем далеко-далеко, и все сначала, все хорошо. Да? Но все-таки почему ты не дал мне хорошего тумака на вокзале?..

Жена Дробышева, Тамара Александровна, застала их смеющимися.

— Вам весело? Очень мило! Так вот же вам, лодыри! — Она ладонью пригладила песок и несколькими штрихами нарисовала две смеющиеся уродливые физиономии. — Хотела бы я знать, кто из нас выходит сегодня замуж: ты, Аня, или я? Скоро приедет Володька с братьями-разбойниками, и все отправимся в загс. А тесто для беляшей только-только начинает подниматься, утюг для твоего платья перегрелся. Вообще вы ведете себя невозможно, должна сказать вам это со всей строгостью, как ваша посаженая мать. — Она окинула взглядом пляж. — Как хорошо будет здесь моим девочкам! Я буду выбрасывать их на пляж с первыми лучами солнца и выдерживать в песке дотемна. Они научатся плавать как рыба и станут говорить: «Я пошла тудою, я пошла сюдою»… Сегодня ваша свадьба, завтра начнете укладывать вещи и затем… В общем, жаль, что два таких сумасшедших покинут нас ради суровых уральских руд.