Безымянная слава

Мишук улыбнулся, толкнул Степана плечом:

— Конечно, дурак был. Ничего не понимал…

— Но быстро кое-что понял. Понял, что надо учиться. Взялся за грамматику, стал читать хорошие книги, искать сильные слова. Нашел хорошую газетную форму — «Разговоры». Они принесли «Маяку» большую пользу, еще крепче связали газету с читателями.

— Пора «Разговоры» кончать, а то надоест это… — отметил Мишук. — Дальше что буду делать? С завода уйти просто, а потом что?

— С завода ты никогда не уйдешь. Твоя сила в том, что ты знаешь и любишь заводской народ. И всегда будешь литработником газеты на заводах, всегда будешь иметь много материала, нужного газете… Будешь писать и репортерские заметки, и зарисовки, и фельетоны… Придется много учиться, Мишук! И ты осилишь учебу.

— Владимир Иванович обещает через год в КИЖ послать, когда подготовлюсь.

— И это хорошо!

— Уехать ты надумал! — пожаловался Мишук. — Если бы ты в «Маяке» остался, чего мне бояться? А уедешь ты на Урал, и остался я ни при чем.

— Дробышев будет для тебя лучшим учителем, чем я… А пока я здесь, приходи ко мне, будем говорить о зарисовках, очерках. Помогу тебе написать первый твой очерк… хотя бы о том, как завод готовится выполнить заказ Донбасса. Хочешь?

— Сюда я ходить не буду, сам понимаешь, — сказал Мишук. — Переедешь в гостиницу, тогда ладно…

— Хочешь еще один совет? — спросил Степан. — Пойди к Марусе, поговори с нею… Не нравится мне то, что к ней снова лазают Капитанаки, обхаживают ее. Она ведь нареченная Виктора, и скоро ей исполнится восемнадцать… Боюсь, что Капитанаки утащат ее к себе. А что даст ей Виктор?.. Жаль ее.

Мишук стоял перед ним опустив голову; при словах о Капитанаки он медленно поднял глаза, посмотрел на Степана прищурившись.

— А жаль тебе ее… жаль тебе ее, так и вызволяй! — сказал он. — Куда тебя несет, чудило? От добра добра ищешь, а найдешь ли?

— Ну, об этом мы говорить не будем! — отрезал Степан.

— И ты со мной о ней не говори, понял? — враждебно ответил Мишук. — Ты заварил, ты и расхлебывай, а мне… чужого не нужно, — Он вдруг нахлобучил кепку, буркнул: — Прощевай! — и ушел, не оглядываясь.

«Бедняга», — подумал Степан. Но эта вспышка гордости в Мишуке, гордости, побеждающей любовь, как бы встряхнула, подняла его. «Зачем я здесь? — подумал он, нетерпеливо прислушиваясь к тишине. — Скорее бы прочь отсюда, на Урал… Как только Наумов позовет, сейчас же в путь. Попрошу завтра Одуванчика послать телеграмму Люсе, передано ли письмо… Если письмо передано, подожду еще дня три-четыре… и в путь. Есть еще надежда, но ведь и гордость надо иметь. Надо! Хватит унижаться, умолять, ждать милости!»

9

От этих мыслей, которые с каждой минутой становились всё ожесточеннее, больнее и тревожнее, его отвлекли новые гости — чета Нуриных. Как только стало известно, что Степан покидает Черноморск, Нурины зачастили к нему. Жена Нурина, башнеобразная женщина с расплывшимся лицом, в которое были вставлены астматически неподвижные глаза, воспылала к Степану материнской нежностью, надоедливо утешала его, исподволь выпытывала, что увезет он из домашних вещей и что оставит, восхищалась вышивками, действительно прекрасными… Все это было понятно и неприятно; Степан твердо решил, что мадам Нурина не завладеет ни одной вещью, вышедшей из рук его матери.

В то время как эта женщина отдыхала на веранде, Алексей Александрович, сидя на лавочке под кипарисом, выбалтывал Степану всякую всячину. В отпуск он ушел одновременно со Степаном и со вкусом тратил свободные дни. В шелковой до колен рубашке с длинными рукавами, перехваченными выше локтей резиновыми кольцами, в пестрой тюбетейке и в затейливых сандалиях, он был забавен.

— Сегодня я встретил Шмырева. Он только что вернулся из Москвы. Ездил туда восстанавливаться в партии, — рассказал Нурин. — Так вот Шмырев говорит, что твоему незавершенному бо-перу не повезло, так как вместе с Кутакиным загремела вся его гоп-компания.

— При чем тут Стрельников?

— Ведь он же пристроился возле Кутакина, но, оказывается, поставил на фальшивую лошадку — она не вывезла. Шмырев слышал, что всем, кто терся возле Кутакина, грозят крупные неприятности. Это как-то связано с вопросом о развитии Донбасса… словом, дело политическое… Конечно, Петра Васильевича не за что карать. Он новый человек возле Кутакина, но в какой-то степени тень этого дела распространится на всех присных. Словом, злосчастная линия Стрельникова, начатая твоей статьей, продолжается… Суеверный человек сказал бы, что у тебя тяжелая рука.

Степан переменил тему:

— Как ты поживаешь?

— Процветаю без задних мыслей, пользуюсь солнечным светом, не задумываясь о будущем. Самый лучший способ существования… Редакцией, как ты знаешь, верховодит Дробышев. Уходя в отпуск, я намекнул ему, что после отпуска охотно взялся бы за репортаж. Он и глазом не моргнул… Ну что же, придется и впредь удовлетворяться тем, что есть, а есть немало. Я чувствую себя в «Маяке» вовсе не плохо. Выпуск газеты отнимает пять-шесть часов; как все умные люди, сплю я мало, и весь день в моем распоряжении. Я вольный казак. Брожу по городу, беседую с людьми по моему ясновельможному выбору, выискиваю лакомые кусочки для московских газет, попутно собираю объявления для республиканской газеты. Это тоже кое-что дает… И вот, как говорит наш философ-печатник Думлер, «спрашивается вопрос»: чего ради скучать по репортерской работе в обычной, так называемой серьезной газете? Ясно, что репортаж вообще на ущербе. Ольгин предложил интересный судебный процесс. Не подошло. Зачем, видите ли, смаковать уголовщину, давать преступным элементам профессиональные уроки? Подвернулось Сальскому пикантное происшествие на пляже, — куда там! Газета, видите ли, не должна возбуждать низменные инстинкты. Невероятный пуританизм! А пустяк по поводу нового способа очистки питьевой воды забирается в передовую, будто речь идет о первоосновах бытия.

— Хорош пустяк — ликвидация вечной угрозы брюшняка!

— Но надо же дать читателю то, что его интересует. А читатель в своем большинстве остался таким же, как и при царе Горохе: обожает в газете перчик и клубничку.

— Из этого следует: побольше клубнички в угоду подозрительному вкусу некоторой части читателей. Но, во-первых, для большинства читателей вовсе не безразлично, какую воду они будут пить, а во-вторых, вкусы, отношение читателей к действительности тоже нужно воспитывать, очищать. Из того, что есть любители порнографии, вовсе не следует, что нужно потрафлять этой мрази и заодно развращать тех, кто не заражен гадостью.

— При чем тут порнография? Кто тебе предлагает порнографию? — взвился Нурин. — Что это за манера утрировать все до абсурда!

Во дворе появился Виктор Капитанаки, простоволосый, в полосатой тельняшке, старом матросском клеше и разбитых кожаных сандалиях; сбросил у крыльца Марусиной мазанки черный мешок с древесным углем для мангалки — переносного маленького очага, — подергал дверь мазанки, убедился, что Маруся еще не вернулась из госпиталя, подошел и, поздоровавшись, оперся на каменную ограду двора, прислушиваясь к спору журналистов.

Степан незаметно наблюдал за парнем, за нареченным Маруси. Нареченный и помолвленный! После ночной стычки у крыльца Марусиной мазанки Степан не обращал внимания на Виктора, видел его, не замечая, но видел почти каждый день либо щеголеватым, когда Виктор приходил звать Марусю на бульвар, в кино — звать безуспешно, — либо вот в этой тельняшке, давно не стиранной тельняшке, в этом клеше… Маруся с ним не разговаривала, не благодарила за те маленькие услуги, которые ей оказывал Виктор, и он слонялся по двору, либо сидел под кипарисом, убивая время. Теперь он слушал спорщиков, глядя себе под ноги, засунув руки в карманы, занятый своими мыслями, а может быть, и ни о чем не думая.

Нурин продолжал бушевать.

— Не понимаю, отказываюсь понимать! — кричал он, бегая вокруг Степана. — Зачем нужно ставить на голову то, что крепко стояло на ногах от сотворения мира? Наши газеты перестают информировать. Сегодня и завтра ругань в адрес кулаков, шум о героях труда, повелительное наклонение в заголовках: расширить, покончить, выполнить, сделать, добиться… Шум о чем угодно, но только не о жизни.