Страница 93 из 109
— Эстер, если христианство так меняет женщину, немедленно отправлю в церковь мою жену!
А другой насмешливый голос добавил:
— Эстер! Да неужто все сойдет Ревекке с рук?!
— Да, я прощаю ее, как учил прощать Господь наш Иисус Христос! — провозгласила Эстер-Мария. — Прощать всех, даже… — Она запнулась — доминиканцы были все ближе, но посмотрела на лоснящееся от пота и гнева, насмешливое лицо соседки, уперевшей руки в необъятные бока, и выкрикнула во весь голос: — Даже таких старых, жирных, облезлых, пустоголовых ослиц, как Ревекка Симонес!!!
Ставни напротив захлопнулись с такой силой, что чуть не слетели с петель.
Шедшие по худерии монахи-доминиканцы были молоды и начали свои труды в Инквизиции недавно. В монастыре они вели протоколы допросов. И сейчас их занимала тема ересей.
— Вот я говорю, брат Фернандо, что до тех пор, пока в Кастилье выкресты живут рядом с иудеями, ереси не будет конца. Посмотри на них: крещение не делает их христианами, они продолжают жить по старым законам, обмывать своих покойников, не работать в субботу, готовить пищу на этой мерзости — оливковом масле, избегая доброго свиного жира. Сколько мы ни изымали иудейские книги, сколько ни сжигали их, они, словно блохи на собаке, появляются опять.
— Ты прав, брат Луис. Иудейские сородичи тянут выкрестов назад. Иудейство — это язва, которая, если не прижечь ее каленым железом, разъест здоровое кастильское тело. И как врач отсекает гниющую конечность от непораженной части, иудеев нужно или отделить, или, что еще лучше… Да что это там происходит? — Монах заметил скопление народа. — Ведь евреям запрещено собираться вместе на улицах…
Собравшиеся тоже увидели наконец монахов и, все поняв, моментально рассеялись, словно прячась от прокаженных.
Когда доминиканцы поравнялись с домом Менареса, спрашивать было уже некого: все ставни захлопнулись, слышался только скрежет задвигаемых засовов.
И тут они увидели красавицу Авиву — та, ни о чем не подозревая, возвращалась от зеленщика с плетенкой, полной лука и чеснока.
Доминиканцы остановились, в замешательстве уставившись на ее припухлые губы и соблазнительнейшей формы грудь под тонкой тканью дешевого вылинявшего платья…
Авива поравнялась с дверью своего дома, тут же заскрежетал засов, из-за двери высунулась рука и быстро втащила девушку.
Только теперь монахи опомнились.
— Вот посуди, брат Луис, если бы им нечего было скрывать, то отчего так поспешно все они разбежались, как мыши, при нашем появлении? — Тут монах посмотрел на дверь напротив той, в которой исчезла девушка — на дверь Менареса. — Вот взгляни, например, на эту дверь. Здесь наверняка живет богатый выкрест. Дверь добротная, дорогая, и Дева Мария с младенцем над входом из мрамора. А сколько его внутри, духа христианского?
— Так постучи. А заодно и узнаем, что тут происходило.
Брат Фернандо заколотил в дверь.
— Именем святой Инквизиции! — разнеслось по узкой улице.
Из-за двери донесся суматошный шум, послышалось падение каких-то предметов. Монахи переглянулись и чуть не захихикали. Они любили приходить в худерию и заходить в дома, в харчевни и произносить эти магические слова: им нравилась реакция иудеев — впору, поди, штаны сушить!
Строго говоря, над иудеями Инквизиция до сих пор имела власть ограниченную, зато над выкрестами ее власть была полной. Поэтому крещение иудеев поощрялось всячески — чтобы можно было заняться ими уже со всем пристрастием. Инквизиция быстро превращалась в гигантский механизм, отлично организованный и отлаженный, прекрасно сам себя финансирующий за счет конфискованного имущества осужденных еретиков. Но у ее святых отцов в Испании были еще более захватывающие дух планы.
Дверь отворилась, и монахи тут же сделали непроницаемо суровые лица.
Им открыла трепещущая Мария.
Монахи по-хозяйски вошли, сразу поискали глазами распятие. Оно было внушительным и висело на самом видном месте. Монахи переглянулись. Женщина засуетилась, усаживая их на лавки за длинным столом.
— Почему собирался под твоими окнами народ?
— Не знаю, почтенные святые отцы, я обличала соседку свою недостойную, что оскорбляла меня безвинно.
— Иудейка?
Мария кивнула.
— А распятие?
Глаза Марии расширил ужас:
— Ах нет, нет, что вы! Ах, это я подумала, что вы про нее, соседку мою… А я — истинная, истинная христианка католическая, вот, вот и вот! — Она стала часто и исступленно креститься на распятие.
Монахи оглядели комнату. Низкая, полутемная. Никаких иудейских предметов не видно. Кроме распятия, висел только образ Святой Девы с младенцем в красивом серебрянном окладе.
— Ну, другое дело… Что, так и не угостишь ничем монахов-путников?
— Всё, всё, что пожелаете, святые отцы, всё, что в доме есть…
— Жажда мучает…
Мария бросилась к баклаге с вином у стены, налила по полной чаше, с поклоном поставила перед доминиканцами.
Те перекрестились и залпом выпили. Все дрожа и суетясь, она налила еще. Выпили еще. Глаза их быстро соловели.
— А это у тебя на столе что?
— Свиной жир в горшке, святые отцы. Семья наша без свиного жира ни куска пищи в рот не берет.
— Ни куска, говоришь? — ехидно осведомился Луис.
— Ни единого, святые отцы!
— А ну-ка проверим! Намажь на хлеб да съешь, иудейка! — Монахи переглянулись и ухмыльнулись своей мысли.
Дрожащими руками Мария стала пытаться намазать застывший белый жир на хлеб и, давясь, глотать большими кусками. Щеки и подбородок ее отвратительно залоснились.
— Где муж?
— Гырлгырл…
— Да ты прожуй!
Монахи смотрели испытующе.
— Казначеем он… — Голос у Марии дрожал. — Казначеем, святые отцы, у важного гранда кастильского Медины-Сидонии.
— Вот, отец Фернандо, всюду проникли иудействующие! Что черви в сыр. И все-то они казначеи — в пастухах да в пахарях их не увидишь, руки у всех белые да гладкие!
— Сын у меня плотник, корабли строит на верфи!
Монахи опять осушили по чаше.
— А где служанки твои? Дочери есть?
— Бедны мы, нет у нас служанок! И дочерей нет, один сын, на верфи…
— Слышали уже про это! — бросил Фернандо. И вдруг заорал: — А вот лжешь ты, старая тварь! Лжешь принявшим постриг рыцарям Святой Инквизиции! «Бедны мы»! А тарелка серебряная, а дверь, а оклады?! Раз в одном лжешь, то и в другом, видать, тоже! И потому говорю я, что ты — тайно иудействующая! Все-е-е вы притворяетесь, что любите Христа, а сами его — ненавидите!
— И надо доложить о том Святой Инквизиции, — подхватил Луис, — и водой испытать, правду ли говоришь, и сколь сильна любовь твоя ко Господу нашему Иисусу Христу, и не подмешивала ли ты в свои бесовские опресноки кровь христианских младенцев!
У монахов это было уже отработанным представлением.
Женщина тяжело и грузно повалилась перед ними на колени — вся помертвев и не заметив, как один подмигнул другому.
Убедившись, что в доме и впрямь никого нет (дочерей Мария заперла в подполье, вход в которое трудно порой было найти и тому, кто знал, где он), пьяные монахи, по-бабьи задрав рясы, грязно и больно изнасиловали ее, заставили снять золотые серьги и кольцо, подаренные когда-то мужем на рождение сына, прихватили серебряное блюдо, допили что было в корчаге и сказали ей, уже запинаясь:
— А про мужа твоего иудействующего тоже разузнаем. Скоро поможет Господь очистить и Андалусию, и всю Кастилью от вашей бесовской ереси, и следов не останется. Нигде не спрячетесь!
И хлопнули тяжелой дверью. С грохотом вылетел из нее большой резной ключ.
Дочери — Кармоне было шестнадцать, Анне четырнадцать — все слышали и только кусали под полом кулаки.
Когда хлопнула дверь и все стихло, они выбрались. Мать, тяжело опустив плечи, сидела на лавке у стола и отрешенно смотрела перед собой.
Дочери попытались ее обнять, но она вдруг отстранила их, поднялась, схватила горшок со свиным жиром и со всего размаху бросила им о каменную стену, тихо выплюнув еврейское проклятие.