Страница 80 из 109
Фердинанд ласково поцеловал ее грудь. Его обида прошла. Она прижала к себе его родную голову и закрыла глаза в полном блаженстве…
Изабелла родила Фердинанду сына и трех дочерей. Он произвел на свет, в том числе и без ее участия, гораздо больше. У него были бастарды еще до брака, а женился король Арагона восемнадцатилетним. Недавно он оказывал особое внимание новой фрейлине дочери Хуаны — зеленоглазой двадцатилетней Беатрисе Бобадиллья. Изабеллу трясло от едва сдерживаемой ярости при виде ее притворной невинности и яркого румянца на безупречно гладком лице.
Когда муж уезжал в отлучки или на войну, по настоянию королевы повторялся один и тот же ритуал: ее тяжелую, из дерева оливы кровать всегда демонстративно, при стечении придворных, переносили в то крыло дворца, где обитали с няньками дети, и ее жизнь протекала там на глазах у всех. Чтобы и тени подозрения не было ни у кого в абсолютной супружеской верности королевы.
Она постаралась: зеленоглазая Беатриса вышла из игры. За день до пожара в лагерь прискакал гонец с личным донесением для королевы — что каравелла Фернана Пераза, нового губернатора острова Гомеры, одного из самых отдаленных канарских владений Кастильи, благополучно отплыла из порта Палое. Изабелла избавила мужа от греховной связи. Но Фердинанд ничего еще об этом не знал.
— Как ты думаешь, Фернандо, Беатриса Бобадиллья была старше или младше нашей Исабель? — спросила вдруг королева, все еще продолжая обращаться к мужу интимным «ты» и нежно прижимая его голову к груди. Их старшую дочь, по традиции, назвали в честь матери.
Фердинанд приподнялся и посмотрел на жену встревоженно:
— Беатриса Бобадиллья? Кто она?
— О, я так и знала, что ты не обратил внимания. Это одна из бывших фрейлин принцессы Хуаны.
Она попыталась вернуть голову Фердинанда себе на грудь, но он неожиданно резко поднялся:
— Одна из бывших фрейлин? Что с ней случилось?
— О, ничего особенного. То, что случается с ними со всеми, — вышла замуж, совсем недавно.
Только две недели назад Беатриса в одном из внутренних двориков севильского Альказара сказала ему, что беременна. И он обещал ей, что все будет хорошо, что они будут вместе очень часто, и он дал ей свое королевское слово, что ничего плохого с ней не случится. И вот…
При дворе служили фрейлинами несколько его бывших любовниц, по галереям дворцов бегало, по крайне мере, трое его незаконнорожденных сыновей. Но с Беатрисой было другое. Фердинанд чувствовал, что все сильнее привязывается к этой простой, славной высокой девушке с бесподобно гибким телом. С ней он чувствовал себя моложе, ему было с Беатрисой хорошо — легко, беззаботно, весело. Может быть, еще и потому, что она не была королевой Кастильи…
А Изабелла поняла, что на этот раз должна действовать быстро.
Исповедник Талавера сказал однажды королеве, что эти женщины и незаконные дети ее мужа — испытание, посланное ей Богом. Крест, который надо нести безропотно. И она несла. Столько лет. Ревниво подмечая в ненавистных бастардах, с гомоном носившихся по ее дворцам, глаза своего мужа, его улыбку, его волевой подбородок. И чем больше появлялось в ее волосах серебристых прядей, а на лбу морщин, тем труднее ей было нести этот крест.
Он вскочил, голый, и она залюбовалась его стройным, мускулистым, как у молодого, телом. Телом, назначенным Богом только ей, и все же познавшее столько чужих греховных тел!
— Где Беатриса?! Где она?! Какому кретину ты отдала ее?
«Неужели он хочет сейчас же, ночью вскочить на коня и скакать из лагеря, чтобы вернуть эту тварь? Значит, привязанность его и впрямь велика…» Это больно кольнуло ее. Очень больно.
— Бывшая фрейлина нашей дочери отбыла на Канарские острова, — спокойно ответила Изабелла. — Со своим мужем, новым губернатором Гомеры Фернаном Перазом[156].
Он посмотрел на Изабеллу с ненавистью. Ему ли не знать свою жену! Даже когда она постоянно проигрывала ему в шахматы, он не мог избавиться от уверенности, что она делает это специально и видит на неколько ходов дальше, чем он.
Фердинанд подошел к столу, налил полный бокал вина, залпом выпил, обессиленно рухнул в кресло. В его опушенных плечах было отчаяние. Коптили свечи. Фердинанд грязно выругался и грохнул об пол венецианский бокал. Брызнули зеленые осколки.
— Уходи! — словно выплюнул он, не поворачиваясь и не глядя на нее. Словно была она не королевой Кастильи и Арагона, а шлюхой, отработавшей пару мараведи[157].
Она закусила губу так, что почувствовала соленый вкус крови.
Потом оделась, завернулась в один из плащей мужа, и неизменно готовые к появлению королевы слуги понесли Изабеллу в портшезе к ее новому шатру.
У входа, как обычно, ее с поклоном встретили наспех одетые и немного заспанные служанки. Королева потребовала ванну. Ее приказание бросились исполнять. А ей хотелось схватить тяжелый канделябр и разнести весь этот огромный, с удивительной быстротой поставленный для нее шатер, ей хотелось выть, как воют вокруг лагеря во время полной луны сьерра-невадские волчицы. Но вместо этого она сделала несусветное, святотатственное — оставшись в шатре одна, обняла огромное распятие из ливанского кедра, которое всегда возила с собой. Обняла Христа. По деревянным ребрам Спасителя потекли ее слезы. Потом опомнилась. Опустилась на колени и исступленно молилась, пока из ночной темноты не проступили очертания снеговых вершин, не раздались привычные взвизги тысяч стрижей и с далеких стен Альгамбры не заструились голоса муэдзинов. Служанки входить к ней не решались.
На следующий день ей предстояло получить одно приятное известие и одно ужасное.
Наступило утро. Осадный лагерь продолжал жить своей жизнью. Звучали отрывистые команды, лязг железа и ржание лошадей, разговоры, смех и барабанная дробь, откуда-то даже доносились звуки лютни и низкое горловое пение. Ровными рядами стояли палатки солдат, палатки получше — благородных, кабальеро, baja nobleza[158], и совсем уж роскошные шатры «высокого дворянства» — alta nobleza. Сновали слуги, тянуло дымом костров и запахом конского навоза. Лагерь окружали повозки торговцев и маркитантов.
С помощью фрейлин и служанок Изабелла и принцесса Хуана только что закончили свой утренний туалет и им подали завтрак. Изабелле совершенно не хотелось есть. У Хуаны глаза были заплаканы, она дулась и не желала ни с кем разговаривать, даже окончание grace[159] — «Per Christum Dominumnostrum. Amen» — пробубнила скороговоркой, с надутыми губами, чем привела Изабеллу в раздражение. Мать хотела уже сделать дочери внушение, но тут ей доложили, что ее королевской аудиенции просит герцог де Медина-Сидония, род которого был почти таким же древним и знатным, как и ее собственный.
— Ваше величество Изабелла Кастильская! — обратился почтенный старик, прижав ладонь к сердцу, и склонился перед ней в глубоком поклоне — по-старинному, не выставляя вперед правую ногу, как это делали гранды помоложе. — Моя супруга, узнав о злосчастном пожаре и гибели вашего бесценного имущества, сразу же отправила вам из Севильи свои лучшие платья и украшения. Они, несомненно, недостойны вашего величества, и я буду счастлив, даже если вы не примете эти дары, а раздадите своим слугам…
Королева улыбнулась ему приветливо — герцог был соратником еще ее отца, его товарищем по соколиным охотам, — приказала откинуть полог и увидела невдалеке нескольких взмыленных, тяжело навьюченных лошадей, которых держали за поводья богато одетые слуги. На их одежде были нашиты гербы де Медины-Сидонии.
Слуги стали вносить и почтительно раскладывать на ковре у ног Изабеллы наряды такой изысканности, богатства и красоты, что у нее перехватило дыхание. Здесь был и изумительного оттенка лиловый шелк, крашенный чернилами редчайших моллюсков кошиниль, здесь была столь редкая уже золотая константинопольская парча, расшитая лучшим жемчугом, какой ей приходилось видеть, — нежно-розового цвета, словно солнце просвечивало сквозь пальчики младенца, здесь были даже камни из далеких северных земель, похожие на капли застывшего меда.