Легенды мировой истории

И оба замолчали, словно подумав одновременно о чем-то одном.

— Почему Вадим так хочет твоей смерти?

Милена молча смотрела через открытую дверь на лес, и Рюрик смотрел на ее лицо — единственное, что было сейчас в этой хижине освещено хорошо. Он не мог оторвать глаз от этой странной женщины, которая сейчас была полностью в его власти. Сознавала ли она это, отдавая ему меч?

Однажды из похода в землю англов он привез вышитую картину, которая так ему понравилась, что он приказал Эфанд повесить ее на самом видном месте в их доме. На картине была самка единорога под деревом с огромными желтыми плодами. Совершенно белое животное, гордо изогнув гибкую шею с тяжелой гривой, смотрело человеческими, грустными, живыми глазами. Диковинное благородное существо. И эта женщина напоминала ему сейчас ту самку единорога — самое редкое, странное и прекрасное существо на земле.

Милена рассказала ему, что Гостомысл был союзником и другом ее отца — князя ильменских словен Воислава. Что мать она не помнит — та утонула в озере много лет назад. Что у Гостомысла с женой Умилой не было детей, и отец отдал ее им на воспитание.

Рассказ вернул Милену памятью в ту зиму. Морозы были особенно сильные, и Умила начала кашлять. Она кашляла так, что из горла у нее шла кровь. Знахарки лечили ее всеми настоями, какие знали, но ничто не помогло: к весне Умила умерла. А в конце лета, когда полетела паутина и потянулись по небу косяки птиц, Гостомысл позвал ее и сказал, что полюбил ее, Милену. Так она стала его женой.

— А что Вадим? — спросил Рюрик.

— Вадим вырос с отцом на Ильмене. Мы встретились опять только здесь, взрослыми, уже после смерти отца. Отец не любил Вадима, они враждовали, как два медведя в одной берлоге. Когда отец умер, Вадим отказался возжечь отцовский костер и не был на его тризне. Гостомысл говорил: в них обоих было много упрямства.

— Упрямства? — не понял он слово.

— Когда каждый видит только свою правду.

Рюрик кивнул.

— А перед смертью отец завещал все ильменские земли мне… Чтобы правил ими Гостомысл, а после его смерти — правили бы его сыновья, — пояснила Милена. — Но детей я так и не смогла ему дать.

Рюрик удивленно приподнял брови:

— Земли — завещал женщине?

— Это очень давний обычай, и сейчас уже мало кто ему следует. После смерти отца Вадим остался ни с чем. Гостомысл думал, что отец был несправедлив к Вадиму. Может, эта несправедливость и сделала Вадима таким? И тогда Гостомысл позвал брата и сделал воеводой в своей дружине. И тот пришел… Я думала, теперь его душа смягчится, и он будет благодарен Гостомыслу. Но однажды вдруг увидела, как он смотрел на князя, когда думал, что его никто не видит, и испугалась его глаз, ненависти в них. С тех пор я боялась за Гостомысла каждый день, но он был уверен в своем могуществе и не верил, что Вадим может замышлять что-то против него серьезно. Теперь мне ясно: брат тайно покупал поддержку наемников и предателей.

Она надолго замолчала.

— Ты неправа — сказал Рюрик. — Вадим не нашел бы столько предателей только за подкуп. Купить можно наемников, это правда, но за ним ведь пошли и другие воеводы твоего князя. Он — оклеветал Гостомысла. Сказал, что «рус» пришли по его призыву поработить Невгород. И россы поверили… — Теперь к Рюрику вернулось все, что случилось в медхусе, и он рассказал ей об этом.

Она молча смотрела в дверной проем. Потом сказала:

— Когда невгородцы не хотят князя, когда думают, что князь плох, вече и волхвы дают ему посох и мешок, а в мешке — сухарь и берестяной ковш для воды. Это — знак, что его изгоняют. Ослушаться этого не может никто. Гостомысл и я — мы бы просто ушли на Ильмень и никогда не вернулись обратно. Для этого не нужен яд в чаше на пиру.

Рюрик посмотрел на нее с недоверием:

— И князь просто так берет этот ваш ковш и сухой хлеб и — уходит?

— Такой обычай.

Он подумал, что женщина сама не знает, что говорит: ни один конунг — ни норсмен, ни франк — такого бы не сделал. Даже если б и ушел, то вернулся бы с дружиной. Но он вдруг подумал, что в этих краях даже река изменяет свое течение, так, наверное, и все здесь бывает по-дру-гому, и ничего не сказал.

— Горислава принесла из Невгорода новости: перед святилищем каждый день казнят тех воевод, кто отказался присягать Вадиму как князю, — тихо сказала Милена. — Это те, кто был с Гостомыслом во многих походах, лучшие воеводы дружины. Их сажают на кол. А семьи сжигают с ними на погребальных кострах. Я чувствую, что ветер доносит смрад даже сюда. Думаю, что и Мирослава тоже… Когда россов убивают враги, это понятно. Но когда сами россы убивают друг друга…

Тут уж Рюрик не выдержал: эта женщина говорила теперь совершенно невозможный вздор.

— Франки беспрестанно убивают друг друга! Даже франкские короли-братья стараются убить друг друга. И кланы норе из соседних фиордов тоже убивают друг друга. Все убивают друг друга. Как иначе? И у россов — как у всех.

— Вадим старается заполнить души и головы ужасом, чтобы ничего другого у людей не осталось… Но ужас пройдет. Вадим — пришлый здесь, он не знает невгородцев. Они привыкли быть свободными, он не усидит князем долго. И я все время молю богов о том дне, когда смогу вернуться в свой город. Хозяйкой.

Рюрик раскатился горьким смехом:

— Чего же ты хочешь, женщина? Быть князем в Невго-роде?

Кровь бросилась ей в лицо, но ответила она спокойно:

— Я хочу выжить и вернуться в свой дом. Хозяйкой. А там — как решат боги.

Он приподнялся на локтях. И уже мягче продолжил:

— Ты говоришь о вещах, которых как женщина не разумеешь. Вадим смог взять власть и может править в Не-вгороде до глубокой старости. И тебе, чтобы вернуться в свой дом и не быть убитой, нужно взять крепость, уничтожить дружину Вадима и всех его наемников. А войска у нас — собака, старуха-травница, ты и еще воин, который не может встать и дойти до двери, чтобы мир не закружился перед глазами!

Он тяжело откинулся на тюфяк и опять стал буравить взглядом стропила.

— Я должен пробраться в город, — сказал он наконец.

Тут уже грустно засмеялась она.

— Почему ты смеешься?

— Да потому что тебя сразу узнают и схватят! Вадим наверняка позаботится об этом.

— Чего я добьюсь, сидя здесь в лесу, прячась, как лисица в норе? — зло спросил он. Спросил не ее, себя.

— Невгород далеко. И к тебе еще не вернулись силы…

Он хотел сказать: «Отчаяние придает силы». Но не мог вспомнить, как по-славянски «отчаяние».

Рюрик сел, подтянул к себе меч и, действуя одной здоровой рукой, застегнул на поясе массивную пряжку. Она не пыталась помочь — словно чувствовала, что ему важно сделать это самому. Поднялся. Распрямился, почти коснувшись головой матицы. Хижина качнулась, но потом «вернулась» на место. И привычная тяжесть оружия придала уверенности.

— Скажи, почему ты так спокойно отдала мне меч? Я уже могу двигаться, я могу захватить какой-нибудь бот на реке и уйти — в Невгород, в Бирку, уйти домой, в Рустринген. А сначала… — Он не хотел произносить то самое грубое славянское слово, которые хорошо знал, и вместо этого подбирал другое. — Сначала натешиться тобой и бросить здесь на милость ищеек твоего брата.

— Да. Можешь, — сказала она спокойно и грустно.

— Я здесь чужой, находник[111]. Это слово было незнакомо Милене, но она его поняла. — Я совсем не знаю тебя, а ты — не знаешь меня. Так почему ты…

— Я подумала, что не случайно тебя привели ко мне боги. И доверяюсь тебе, потому что выхода у меня нет. — И почти прошептала: — Отчаяние…

Они стояли теперь друг против друга — высокие, светлые, в луче, падающем через отверстие в крыше. Она произнесла как раз то слово, которое он мучительно вспоминал — произнесла, словно читая его мысли.

Твердо и без всякой мольбы посмотрела она ему прямо в глаза — так, что достала до самого дна: «Помоги мне, конунг!»

Он ничего не сказал. И продолжила она:

— Не зря река повернула вспять и принесла в город твои ладьи, не зря ты сейчас здесь. Я видела, как ты безоружный шел к городу. Тебя ведут боги…