Взрыв

Немцы тоже считали, что гестаповец погиб в машине, сброшенной в море. Но все остальное происходило иначе…

Там, где они только что проехали, действительно были когда-то и церковь, и кладбище, и булыжник. Кладбище закрыли еще в двадцатые годы, и местные газеты много писали о планах переустройства запущенной окраины, носившей название Рыночного спуска, куда до революции крестьяне из близлежащих деревень везли свой нехитрый товар. Сначала в газетах говорилось об огромном, призванном поразить капиталистическую Европу Рабоче-Крестьянском Дворце культуры имени Диктатуры пролетариата. Печатались даже снимки, изображающие смелое сооружение, внешним видом напоминающее гусеничный трактор. Потом, в общем-то справедливо, сочли неуместным воздвигать очаг культуры в прямом смысле на костях и стали писать то о проекте не менее замечательного парка-дендрария, куда предполагалось свезти уникальные растения из разных стран мира, то просто о городском парке с фонтаном и бетонными скульптурами физкультурников.

Однако и железобетонные спортсмены остались в проекте до самого начала войны, и в оккупацию спуск окончательно захирел, только восстановленная церквушка привлекала немногих богомольцев да умножающихся с каждым днем нищих. Их-то и имел в виду Шумов в качестве нужных Лаврентьеву свидетелей похищения. И Константин согласился с ним, также полагая нищих свидетелями наиболее безобидными. Откуда ему было знать, что любой полицай был ему меньше опасен, чем тот, кого встретит он среди этих сломленных жизнью убогих людей?

Константин пришел на Рыночный спуск с некоторым запасом времени, чтобы осмотреться и подготовиться. У давно бездействующей железнодорожной ветки он мимоходом проверил, двигается ли старый шлагбаум. Шлагбаум колыхнулся, и, довольный, Константин не спеша направился мокрой булыжной мостовой к церкви. Этого Шумов ему не поручал, так как шлагбаум был достаточно хорошо виден с паперти, но Константин решил запечатлеться в глазах свидетелей в том самом рыжем парике, который использовал при нападении на бургомистра. Ему хотелось, чтобы обе операции были связаны между собой, чтобы немцы знали, что их неуловимый враг продолжает сражаться…

У входа в церковь он снял кепку, однако внутрь не вошел, а двинулся неторопливо вдоль длинного ряда сидящих на мокрой земле нищих. Одно лицо показалось ему знакомым. Константин остановился и посмотрел сверху на бородатого старика с круглой плешью. Положив перед собой старую военную фуражку со сломанным лакированным козырьком, старик угрюмо ждал подаяния, не протягивая руки и не канюча, как большинство сидевших рядом. Константин порылся в кармане и, бросив в фуражку несколько алюминиевых немецких монет, отошел, уверенный, что ошибся, что на самом деле старика не знает.

А старик между тем натужно слезящимися глазами смотрел вслед Константину, в свою очередь стараясь вспомнить, где видел он этого щедрого на подаяние парня. Нищий старик был тот солдат Степан, который некогда вынес своего молодого командира из-под огня под Ляояном, а потом верно служил ему всю жизнь до последнего дня, пока не настигли его пули, выпущенные Константином из немецкого парабеллума. Но и прежде видел Степан молодого Пряхина. Было это в кабинете у бургомистра, где Константин чинил электропроводку, а Степан словоохотливо рассказывал ему о пристрастии барина к конному экипажу, что и натолкнуло Константина на мысль о покушении. Однако, когда соскочил он с мотоцикла в парике и мундире, Степан в немецком офицере монтера не угадал. Слишком уж был потрясен. И не зря. Дела его стариковские после смерти бургомистра пошли хуже некуда, никому он оказался не нужен и в короткое время очутился под захудалой кладбищенской церковью, опустившийся и заросший неопрятной бородой, с которой и не узнал его Константин.

А Степан напрягся и вспомнил. Сначала вспомнил, что парень этот — электрик, чинил свет покойному барину, и воспоминание согрело его симпатией к Константину. Последнюю встречу он, однако, не помнил — сверлило только занудливо: «Где-то я его еще видел!» И может быть, как и Константин, не догадался бы, если б не появился немецкий автомобиль с офицером за рулем. Автомобиль не очень быстро развернулся, поворачивая в Сторону спуска, к шлагбауму, где все стоял знакомый Степану монтер. И тут монтер повел себя неожиданно.

Когда Лаврентьев выехал на спуск, Константин, как и было положено, рывком опустил шлагбаум. «Опель-капитан» тормознул, и Лаврентьев выскочил, вернее, выбрался из машины ровно настолько, чтобы Константин, стреляя в воздух, мог навалиться на него, втолкнуть назад в автомобиль и, продемонстрировав таким образом дерзкое похищение, сесть за руль…

Тогда-то Степан понял все. Пробилось в его старческий мозг последнее четкое воспоминание, и ясно сличил он три лица — монтера в кабинете, «немца» с парабеллумом на улице и этого налетчика, только что кинувшего в его фуражку алюминиевые монетки. И все три лица слились в одно, в лицо человека, убившего его барина и самого его пустившего по миру, загнавшего на эту паперть, где суждено сидеть ему до недалекой уже смерти.

— Ан нет, ан нет, — бормотал Степан, поднимаясь с забытой уже почти подвижностью, — мы еще посмотрим, бандит большевистский, кто раньше богу душу отдаст.

И он с отвращением вышвырнул из фуражки бандитское подаяние.

Степана не обескуражило, что машина с Константином уже исчезла в ближайшей улице. Он помнил, откуда приглашали к бургомистру монтера…

Погони не было. Они проехали по городу разными улицами. Машина с Константином и Лаврентьевым — к морю, чтобы инсценировать там гибель Лаврентьева. Машины с немецкими солдатами — к дому Пряхина.

К несчастью, Константин и Лаврентьев добрались домой раньше…

Впервые за бесконечно долгое время Лаврентьев находился среди своих, и это было так ошеломляюще радостно, что даже боль его притупилась, посветлело на сердце.

Максим Пряхин с некоторым удивлением уважительно рассматривал молодого «немца», думая про себя: «Нет, не одолеет фашист, вишь, сколько народу против него, в самом гестапо наши…»

А Константин с удовольствием ел горячую картошку с солью, проголодавшись за время ожидания на спуске, и, не допуская мысли о плохом, прислушивался, ожидая Шумова. Он первым уловил гул моторов.

— Что это?

Они переглянулись с отцом. Ясно было: приближались машины.

— Спокойно, ребята, — сказал Максим. — Если к нам, вы уходите первыми.

Они еще надеялись, что шум пройдет стороной, но он уже катился по улице.

— В колодец! Быстро! — скомандовал Максим.

Приоткрыв штору, он увидел в окно, как из первой остановившейся машины выпрыгивают вооруженные солдаты.

— Быстро! — повторил он, понимая, что происходит худшее: за сыном его пришли.

— Батя!

Константин стоял с прилипшей к пальцам картофельной шелухой.

— Цыц! Уговор помнишь? О деле думай! — Он махнул рукой в сторону Лаврентьева.

Они не простились и не обнялись перед смертью, каждая секунда была на счету.

Когда Константин и Лаврентьев выскочили во двор и нырнули я черную дыру, в парадное уже громыхали приклады, вышибая запертую на засов дверь.

Максим взглядом окинул дом, где предстояло ему на короткие, но необходимые минуты задержать превосходящего врага. Это был его дом, фотографии жены и сына смотрели со стен зала, и ему стало легче. Снова, как в молодости, понятно было, за что нужно биться, и ушли сомнения, сменившись решимостью…

Дверь затрещала, выбитые доски полетели внутрь, в темный коридор, но засов еще держался, и один из немцев просунул руку и отодвинул его. Однако солдаты замешкались на пороге. Если вы Максим понимал по-немецки, он разобрал бы такие фразы:

— Здесь никого нет.

— Они спрятались. Разве ты не видишь, что дверь заперта изнутри?

— Из дому можно уйти через двор.

— Вперед, вперед!

Максим не понимал их языка. Не нужен ему был и перевод. Отступив в спальню, он стоял за портьерой, сжимая в руках оружие.