Взрыв

Был момент, когда Светлана поддалась соблазнительной мечте о карьере актрисы, но природный ум помог ей быстро понять, что существуют пределы нашим возможностям. Она осталась в кинематографе на своем месте, и режиссеры-постановщики наперебой сманивали ее друг у друга. К сорока годам Светлана Дмитриевна была незаменимым человеком с несложившейся личной жизнью и выслушивала от взрослеющей дочери те же упреки, которые бросала некогда в лицо презираемой за добровольное рабство матери. Действительно, у нее развились наследственные черты: каждому избранному режиссеру Светлана отдавала не только природное служебное усердие, но и испытывала необходимость любить его и заботиться о нем. Любить не в элементарном постельном смысле, хотя случалось и такое, но прежде всего жалеть, сопереживая режиссерские тревоги, каждодневные хлопоты и нервотрепку по пустякам.

Как могла, Светлана облегчала жизнь очередному шефу, однако Сергею Константиновичу соболезновала особо, считая его человеком талантливым и невезучим, а насчет везения у нее были твердые убеждения, она верила в судьбу и рассматривала жизненные неудачи отнюдь не как случайный результат ошибок или интриг, а как следствие причин гораздо более серьезных, в которых человек не всегда властен. Впрочем, несмотря на особое отношение, Светлана черты не переступала, вела себя ровно и делала лишь то, что ей полагалось по должности и что хотелось самому Сергею Константиновичу.

— Вот, пожалуйста, — она поставила на стол бутылку.

Сергей Константинович пошел в ванную мыть стаканы, а Светлана присела к телефону и заказала волнующую ее Одессу.

— Ну что? Ваше сердце успокоилось? — спросил режиссер, вернувшись.

— Предварительно. Впереди еще разговор.

— Выпейте в порядке подготовки к неприятностям. У меня впечатление, что здешний портвейн лучше московского.

Светлана отхлебнула из стакана.

— Пожалуй, не такая дрянь… Но все равно отрава. — Слова эти вызвали у нее определенные ассоциации, и она добавила: — Ну и видик был у вас утром…

— Я волновался.

Он не лицемерил. Он бы мог добавить, что продолжает волноваться. Тягости похмелья прошли, но опасения за картину уйти не могли, и Светлана понимала это. Однако она не хотела бередить ран.

— Первая съемка всегда волнительная.

Он посмотрел на нее, увидел, что она все понимает, и сказал доверчиво:

— Если у меня и на этот раз ничего не выйдет, пойду во вторые режиссеры. Вы не боитесь конкуренции, Светлана?

Светлана понимала, как трудно даются такие признания, но она умела жалеть гораздо сильнее, чем выражать сочувствие, и сказала:

— Зачем вы так, Сергей Константинович!

Даже Сережей не назвала, не решилась, хотя он и был лет на семь моложе.

— Иногда приходится признавать, что взялся не за свое дело.

— Я уверена, на этот раз получится.

Где-то в душе ему хотелось услышать другое, о том, что сделанные им картины не поняты, не оценены. Он нахмурился.

— А я не уверен. Меня преследует этот шепоток: «Он не Феллини…» Ведь вы тоже так думаете?

Светлана села рядом на подлокотник кресла и провела пальцами по его спутанным волосам.

— Неважно, кто о чем шепчется и что думает. Важно, что вы сделаете.

— Я хочу сделать. Но я лучше вижу то, что не хочу делать, чем то, что мне нужно. У меня свое, странное отношение к войне. Никаких личных воспоминаний. Я был младенцем, когда мы, как я теперь понимаю, безбедно жили в Ташкенте… Потом вернулись в столицу. Где-то в первичной памяти засели салюты — рассыпающиеся ракеты над крышами. В семье никто не погиб. Просто нечего помнить… Но иногда кажется, что память беспокоит меня. Память-тревога. Или память-зависть? Да, представьте себе! Подсознательная тоска по суровому миру, очищенному от шелухи суетности, миру четких координат и ориентиров со своей шкалой истинных ценностей… Ведь какой облегченной и беспредельно запутанной одновременно жизнью мы живем, на что тратим душевные силы! Как редко бываем счастливы! Вот вы, прекрасная женщина, о которой должен мечтать каждый мужчина, но где же ваше простое человеческое счастье? Я прошу вас остаться со мной на ночь, вы остаетесь, приходят минуты, ради которых живет человек, а мы думаем о суперкране, о том, что задержался самолет с актером, или о пошлых интригах дирекции…

— Благодарю вас, Сергей Константинович. Вы, кажется, таким сложным образом хотите объясниться мне в равнодушии?

— Ну вот! — Он встал, прошелся по номеру. — Вы же умная женщина, Светлана! Зачем же так по-бабски?… То, что я говорю, может быть, искреннее двадцати любовных объяснений. Я говорю о том, что у меня наболело, только вам. Я не могу сказать об этом никому другому. А вы предпочитаете ложь о неземных чувствах?

— Нет, нет. Что вы, Сергей Константинович! — воскликнула она с иронией. — Я деловая современная женщина. Да еще свой парень в доску.

— Баба вы, как и все.

— Простите, у меня не спрашивали, кем я хочу быть.

— Вы сбили меня с мысли. Женщины все из другой галактики. Пришельцы. Нельзя предаваться иллюзии контакта…

— Нет уж, дорогой Сергей Константинович! Это вы пришельцы. Приходите и уходите, забывая о нас, землянках.

— Светлана! Вы сегодня не в настроении. Не нужно требовать от мужчин больше, чем они могут дать. Зачем вам сказка о вечной любви?

— Сказка?

Она понимала, что ведет себя не гак, как нужно, как ей самой хотелось бы, разрушая сложившийся образ. Но почему? Что за вспышка незапрограммированных эмоций? Потому что он сказал, что в минуты близости думает о своих служебных заботах? Что из того? Обычное мужское свинство, которое они еще умудряются преподносить под видом высшей откровенности. Ах, этим ее не удивишь! Зачем же она взъерепенилась? Откуда этот действительно бабский выбрык? И она поняла: из-за того толстяка…

— Это не сказка. Вернее, это прекрасная сказка. Слишком прекрасная, но чтобы быть человеком, нужно в нее верить.

— Ну, Светлана, ну, Светлана! Вы меня сегодня поражаете. Вот уж подлинно: женщина всегда за семью печатями.

— Просто женщина — это женщина. Но мне никак не удается вам это доказать, — заставила она себя улыбнуться. — Пейте портвейн. Вы правы: не следует требовать от мужчин многого.

— Я сказал, не нужно требовать того, чего они не могут дать.

— Могут. Но не все.

— Светлана, вы напомнили мне первую жену, которая всегда ставила мне в пример «других мужчин». А я в ответ предлагал показать хотя бы одного «другого». Это была беспроигрышная игра. «Других» не бывает.

— Вы сегодня обедали с таким человеком.

Режиссер глянул оторопело.

— Да, да, Сергей Константинович! Я имею в виду Моргунова. Этот смешной толстый человек любит всю жизнь. И полуребенок Марина поняла это сразу, а вы не поняли, хотя должны были понять.

Она хотела сказать жестче: «Какой же вы после этого художник!» — но сдержалась.

Впрочем, мысль прозвучала достаточно ясно.

— Не будем возвращаться к проработанной теме. Я плохой режиссер. Но ведь он любит ее всю жизнь потому, что ее убили. Представьте себе эту пару сегодня. Ворчливая пожилая женщина, семейные свары…

— Перестаньте. Вы не знаете, о чем говорите. Может быть, он и с нынешней женой живет замечательно, потому что его души коснулась настоящая любовь.

— Его души коснулась трагедия! Вот что важно! — крикнул режиссер. — Послушайте, Светлана, перестаньте пререкаться! Вернемся к нашей работе, к искусству. Моя главная мысль именно в этом, в очищающей роли трагического. Меня тошнит, когда говорят, что миллионы людей погибли ради того, чтобы мы хорошо жили — жирно ели, пили эту сивуху, гробили душевные силы в погоне за финскими стенками, радовались французскому шампуню. Это же чудовищное кощунство — если юная девушка, подросток, почти ребенок, пошла на смерть, чтобы я через тридцать лет купил себе «Жигули»! Осознайте это, Светлана. Не ради благополучной жизни совершается подвиг и проливается кровь. Они бы возненавидели нас за такие мысли, встань они сейчас из гроба. А их-то и в гробах не хоронили… Нет, эта девочка умерла не затем, чтобы вы обтягивали зад американскими джинсами. Она умерла для того, чтобы этот смешной толстяк мог всю жизнь любить, чтобы в памяти его она осталась более красивой, чем наша прекрасная Марина. Только в этом смысл жертв. Они оставляют нам человечность, мудрость души… Вот о чем я хочу сделать картину. — Он выпил залпом вино и сел на диван. — А как это сделать? Не разговорами же с экрана. Это должно ощущаться, жить, а не провозглашаться.