Наследство от Данаи

Дышит не легкими, а всем телом, хватает морозный воздух, как спасение, будто утоляет там, внутри себя, какую-то непонятную жажду. Идет! — разгребает неуклюжей походкой чистенький снег, лежащий ровно, нетронутый, беззащитный. Голова кружится от первозданности. Свой след на земле — вот он. Смотри — глубокие следы от сапог свидетельствуют: я живу! Я существую, я — есть!!!

И прется вперед, не зная, куда и зачем.

А степи ни конца, ни края не видно. Куда ни кинь глазом — прозрачно-белое марево развернулось, красота такая, что дух перехватывает, ни о чем больше думать не хочется. Этот утленький горизонт, которого, кстати, почему-то не видно, уже никем не воспринимается, как край или граница. Отбегает он от дядьки пугливым козленком и, гляди, прячется за шаткими занавесами снега. Знает дядька, что если бы за ним и видно было что-то, то снова лишь степь — ровную, как стол, свободную, раскованную.

Дядьке и горе не беда, теперь ему сделалось тепло, уютно посреди простора колыбельного, как в раю. Только ветерок повеет да повеет иногда, поднимая из-под ног облачко снежной пыли. А то еще, случается, завьюжит, закрутится спиралью и поднимет вверх столбик серебристой рыхлой суспензии, потом бросит на землю поверх лоснящейся глади снегов колючие кристаллики мороза.

А здесь и ночь не замедлила, исподволь опускает на людей, на свет божий черную простыню, непрозрачную и холодную. «Мантия мрака» — бьет дядьке в голову фраза из какого-то стихотворения, так как степняк — он же лирик, он поэзию уважает, знает ее, только стыдится сознаться в этом.

Если хотите, я тоже могу стихи читать хоть и несколько часов подряд. Знаю их множество.

Только сейчас нас беспокоит этот дядька, что загулялся в степи, загостевался и забыл, что надо всему меру знать и возвращаться домой. Несется, будто гоголевская «птица-тройка», угомона не знает. Уже так разогрелся, что лоб покрылся испариной. А ему еще больше хочется движения: отчаянного, решительного, вопреки стихии. Мышцы — горят силой, жилы — аж скрипят и растягиваются, освобождаясь от неподвижности и остатков покоя.

Гульк! — ударит дядьке в глаз темнище, сплошная, без огонька, без сияния небесного. Да ведь ночь уже! Людоньки, где вы? Ого-го-го! — кричит гуляка. Думает: «Поиграю силой, сейчас как гаркну, так и снег с деревьев облетит». Ого-го-го!! — кричит еще сильнее. А снег не облетает, так как деревьев нигде не видно — чистое поле вокруг, безлюдное и безогненное. Вот тебе и проветрился.

Остановится дядька, крутит головой туда-сюда, туда-сюда, вращается на все четыре стороны, а там — мрак беспросветный. Где-то на горизонте начинают зажигаться звезды. Так кто теперь по ним умеет читать? Отстали мы от предков своих, одичали. Вот уже и Большую Медведицу хорошо видно, а где Полярная звезда — не найти. Ага, соображает отчаянная голова, надо соединить прямой линией крайние звезды ковша Большой Медведицы, продолжить их вверх и там, возле Малой Медведицы... Нет, не вспомнит, запутался.

Значит, звезды не помогут добраться домой. А упорство и азарт прошли, только хочется быстрее попасть туда, где горят акациевые дровца, где пахнет летом и где его ждет жена с варениками.

Но вот в конце концов замечает дядька огоньки. Первая реакция — броситься навстречу. Но что-то удерживает. Присматривается. Мама родная! — блуждающие огни. Да это же волчьи глаза светятся! Целая стая их там. И тогда уже выбирать не приходится — изо всех сил мчится, несчастный, в противоположном направлении. Волки, конечно, не то, чтобы глупые, но не совсем умные. Они стараются обойти свою жертву с боков. А здесь что нужно? Стратегия? Э-э, нет, дружок, — ноги прыткие.

От страха у дядьки ноги удлиняются и удлиняются, скоро становясь такими длинными, что он делает семимильные шаги. А дальше так быстро ими перебирает, что ноги мелькают, мелькают, пока им и это не надоедает и они сливаются в одну ногу. Эта единственная нога то удлиняется, делая шаг вперед, то сокращается, пролетая над землей, то удлиняется, то снова сокращается: туда-сюда, туда-сюда. Чух-чух, чух-чух! Надоедает ноге и это однообразие, и она превращается в колесо. Дядька — кум королю: он уже не бежит, не летит, а катится себе на сказочном возочке без воинствующих политесов. Пока волки зайдут с боков и подойдут ближе, так наш дядька докатится до дома, и преследователи удавятся слюной. И что интересно: подмечено, что в таких случаях колесо страха, на котором едет верхом отчаянный гуляка, решившийся без подготовки попробовать зимней степи, доставляет его точь-в-точь домой.

Прибудет дядька к своему двору, снова встает на ноги, идет. Плечи развернет — орел, щеки — пылают, чуть не треснут, а ноги — подгибаются, черт бы их побрал! Шагает до порога неторопливо, величественно, дескать, прибыли хозяин собственной персоной, встречайте.

— И где только тебя черти носят?! — встречает его жена, чисто как он о том и мечтал.

Улыбается дядька, мнимые усы расправляет, а на самом деле сырость под носом вытирает: от сильного бега сосульки там растаяли и потекли.

— Черти, говоришь? Черти есть, только мы им пока что не по зубам.

А ночью шепчет жене ласковые слова и сознается, что никогда не верил в бабские побрехеньки о степных лешаках, о разных там сапогах-скороходах, о блуждающих огнях, а отныне — верит. Сегодня этот самый леший весь вечер водил его вокруг села и водил, водил и водил и от дороги в село глаза ему отводил. А потом появились блуждающие огни, страшные-престрашные, а леший — гоп! — колесо самоходное ему подкатил. На том колесе он и добрался домой. А без него, нет, не нашел бы дороги. Даже, когда верхом на колесе ехал, так и тогда не видел ее, колесо само знало, куда его везти. Такие хитрющие создания эти лешие, такие непредсказуемые они и опасные.

Жена слушает, млеет от нежности: он какой затейник ей достался! — это, когда сердце говорит. А ум свое правит: «Напился где-то! Чем же он, проклятущий, заел, что запаха не слышно?».

***

— Именно так я понимаю зимнюю степь с точки зрения мужчины, — говорит рассказчик.

— А с точки зрения женщины? — спросила Надя.

— Об этом — позже, не все сразу, — и Павел Дмитриевич хитро улыбнулся, так как знал, что удовлетворять любопытство полностью — грех. — Встретимся вечером.

Пускай жажда познания бурлит в молодых жилах, пусть носит юношей и девушек на своих крыльях, трясет их на разбитых тележках, словом, пусть зовет в странствия.

6

Духота еще не развеялась, солнышко лишь присело над горизонтом и, устав от собственных шалостей, нацелило лучи в небо, направило на жиденькие, размазанные по его своду облака. Но воздух, застоявшийся в осаде жары, уже вздрогнул над прудами, над буйными травами, сдвинулся с места и пошел на прогулку над крышами, над деревьями, туда, где его взбивали птицы ленивыми взмахами крыльев, а затем уклонялся от их щекотки и медленно спускался ниже к земле. И от того над ее поверхностью появлялся хлипкий ветерок, повевал, будто он выскочил из разогретой духовки, — таким обжигающим был. Тени удлинились, исполосовав окружающий мир бледно-серыми копиями его абрисов, не успев накрыть землю настоящим холодком или свежестью.

А Толик и Надежда снова пришли к Павлу Дмитриевичу, держа в руках гроздья винограда и огромные дыни.

— Что это вы придумали? — вышла к ним Евгения Елисеевна. — Зачем? — показала глазами на подарки.

— Отец говорит, что дядечка Павел очень виноград любит, а вам — дыни передал. Только с лозы срезал да с грядки сорвал, еще горячие, — похвалилась Надя.

— Ничего от людей не спрячешь, — засмеялась женщина, будто малый ребенок, радуясь подаркам. — О!

Надежда захватила инициативу и на все лады расписывала свои впечатления от «Зимней степи», сетовала, что такой удачный этюд достался не ей. Дескать, даже жары не замечала, слушая о такой замечательной зиме.

— Мне импонирует фантастическое, неразгаданное, все таинственное и непонятное, — она манерно подкатила глаза под лоб, звучно всплеснула ладонями: — Чтобы — ух! — и мороз по коже пробегал. Если бы можно было всем принимать участие в конкурсе, то я непременно именно такой бы материал выбрала.