Наследство от Данаи

Так они поговорили, и после этого при встречах будто не замечали друг друга. Наиболее неприятным было то, что свидетелями ссоры стали и эта девушка, Надежда, и много других людей.

— Дядечка Павел, — сказала теперь девушка. — Извините нам. Я все поняла и маме объяснила.

— Видишь, — с нотками укора буркнул хозяин, — дождался, что вы изменили гнев на милость.

— Не обижайтесь на нас. Очень прошу! — веселее защебетала Надежда. — Отныне я верная ваша почитательница, и горжусь тем, что вы обратили внимание на моего отца, увидели в нем интересный образ, увековечили его через произведения Низы Павловны.

— Она давно хотела к вам прийти, — вмешался в разговор Толик, — но не знала, с чего начать. А здесь оказия случилась, и вот...

— Что за оказия?

— Это мне надо. Понимаете, я должен подать на конкурс творческую работу. Это тайна, но я сказал только Надежде, хотел посоветоваться, где мне материал взять. Надо чтобы тема работы была посвящена родному краю. А что здесь у нас? Степь да степь — ни легенд, ни мифов, ни сказаний. А Надежда предложила к вам обратиться. Говорит, Павел Дмитриевич тебе столько всего расскажет, что только слушай, а у меня будет повод извиниться перед ним.

— Да, — подтвердила девушка. — Это я его к вам привела. Если не возражаете, то и я послушаю. Все говорят, что вы замечательный рассказчик, и мне захотелось убедиться в этом. Не прогоните?

Павел Дмитриевич не знал, что и думать. Сначала обидели принародно, а потом: «Здравствуйте, я ваша тетя!»

— Что ж, проходите. Вот здесь можно присесть, — показал на скамейку, стоящую в тени под яблоней.

Угощать, как он любил это делать, встречая гостей, не стал — еще не прошла обида на Надеждину мать.

— Я вот слушал тебя, Толик, и думал, какие вы, молодые, расточительные на слова или даже пустомели. А у нас есть что беречь, наш край по-своему богатый и интересный.

— Чем же? — словно оправдываясь, спросил Толя.

— Вот ты говоришь «...степь, мало краеведческого материала», — начал Павел Дмитриевич. — А я думаю иногда: ну, что это такое, в самом деле, — степь? Часто слышу: «Степная зона, степная полоса...». А что оно есть, конкретно, что? Пейзаж такой или ландшафт? А может, растения или животные, которые здесь водятся? То ли климат такой? Размышляю и стараюсь, знаете, больше по-народному. Так как по-ученому — объяснение степи будет узким и малопонятным. Почему? Потому, что ученые, если это настоящие, серьезные ученые, все равно без народа не обходятся. Им же нужен фактический материал, данные экспериментальных исследований, статистика?

Толя кивнул головой, соглашаясь, а Надя, придвинувшись ближе к рассказчику, не мигая, слушала его.

— Так вот! Ну, о прохиндеях от ученой братии и речи нет, тем никто не нужен, они такое придумывают, такое городят, что умному человеку их и слушать не хочется. Создатели теорий, удав бы их проглотил, — дядя Павел сделал вид, что сплюнул в сторону, подчеркивая свое отношение к халтурщикам, и продолжал снова: — Как без нас, без народа? Во-первых, мы живем здесь, в степи, и по всем законам являемся неотъемлемой ее частью. Степь и мы — одно целое. Только степь говорить не умеет, а мы — умеем. Вот на этой основе и слиты воедино навеки. Так ведь?

Вопрос слушателям показался риторическим, поэтому они никак не отреагировали на него. Толя, полагая, что уже эти размышления могут быть ему полезны для сочинения, начал подумывать, а не делать ли по ходу беседы заметки. Но тут рассказчик сам ответил на свой вопрос, и Толя снова обратился в слух.

— Так! Во-вторых, над степью уже столько экспериментируют всякие прохиндеи, что как она, бедная, еще не исчезла совсем. Одно только сжигание стерни чересчур предприимчивыми фермерами чего стоит! Вот пичужка летит. Она ощущает, что от земли идет смерть, но ее гнездышко находится в траве, под деревом или на дереве, посреди пожарища, короче. И она летит! Летит и гибнет. И гнездо ее гибнет, и птенцы.

— Да уж… — скорбно покачала головой Надя, немало видевшая этих страшных пожаров, уничтожающих не только стерню, но и живые зеленые посадки.

Особенно ей бывало больно, когда это делали весной — деревца только-только начинали возрождаться к жизни, а их сверху покрывали огнем, сжигали под корень, как американцы напалмом когда-то выжигали вьетнамцев.

— Пример с птичкой, так сказать, частный случай, — между тем продолжал Павел Дмитриевич. — А что, не гибнут в огне зайцы, лисицы, козы, куропатки, фазанчики, ежики — всякая тварь, которую нам от щедрот Всевышнего подарено? Гибнут! Нет счета нашим потерям. Я уж не говорю о кротах, червячках, разных там сусликах, жучках земляных. Это и дураку понятно. Там, в грунте, живого столько, что в сравнении с ними мы все вместе — мизерная часть. И такое оно для равновесия природы необходимое, что выверять ему цену дело напрасное, все равно, что считать звезды.

— Как же люди в старину обходились? — тихо то ли спросил, то ли просто от удивления и негодования сказал Толя.

— Осел, если его считать самым тупым животным, — гений в сравнении с теми, кто сжигает стерню, — взволнованно говорил рассказчик. — Его подергаешь за хвост, он и отзовется, кричит что-то свое, но ведь отвечает, общается. А эти? Сколько ни говори, что, дескать, вы несете смерть, и себе в том числе, — молчат. И значит, придурки — это для них похвала, а не оскорбление. Эт, занесло меня куда... Так вот, вместе с пестицидами, гербицидами и маньяками-поджигателями экспериментов над степью было больше, чем она в состоянии выдержать. Но степь молчит! Она, хоть и живое создание, а безголосое, нас для того породила, чтобы мы ее голосом были.

— Значит, — повторил Толик уже высказанную Павлом Дмитриевичем мысль, — сказать слово в защиту степи и от лица степи можем только мы, жители степи. Как же ученым без нас? Никак! Мы — голос степи! Однозначно.

— И наконец, в-третьих, — с довольным видом, что его мысли разделяют слушатели, говорил Павел Дмитриевич. — Ну, нагадят здесь невежды, у которых вместо головы на плечах — мешок с ворованными деньгами, покажут себя, натешатся властью над поруганной природой, наносятся, выдирая из матушки-земли то, чем она смогла разродиться, и тю-тю — поехали урожай продавать да наше богатство на чужих курортах тренькать. А степь начинает лечить себя, зализывать раны. Кто это видит? Кого это интересует? Караул, спасите! — ибо никто и никого. А мы здесь бессильно соболезнуем и все. Нам помочь ей — дудки! Руки связаны. Не мы хозяева, рылом не вышли. Такие адские времена настали. Говорят, бедность не порок, а большая подлость. Вот мы и есть подлые перед своей землей, так как помочь ей не можем, не имеем права. В конце концов, не способны помочь и себе, так как мы — дети степи — гибнем вместе с нею. Уроды, мордующие степь, это хорошо понимают. Итак, они не просто воры, они — каины-братоубийцы. Так вот, спрашиваю, когда поведут этих миллионеров на крови и ученых-мошенников на Страшный суд за издевательство над живой природой, то кто пойдет свидетелем? Мы, степные жители. Поэтому я и не хочу размышлять по-ученому. Не те теперь пришли научные работники, не ту науку пропагандируют. А главное, не тем они нынче занимаются и не тем служат.

5

Итак, степь, как я ее себе представляю, это вот что. Возьмем, например, зиму. Травы, толоки, холмы, поля, луки — все спит, отдыхает. С ними вместе отдыхают и люди.

Вот лежит дядька на диване: книг начитался — на год вперед, телепередач насмотрелся — до отвращения, отоспался, бока отдавил. Сердитый от скуки, а сало под кожей растет и нарастает, свербит ему и щекочет, чешется.

А тут еще жена с варениками затеялась: тесто — липкое и ползучее, везде мука рассыпана — шага не ступить; начинка к вареникам — пахнет аж голова кругом идет, дровца акациевые потрескивают в камине — душа дрожит и млеет и вот-вот растает.

«Да что это я расклеился?» — думает дядька. Хватает кирзовые сапоги, фуфайчину, кое-как цепляет на голову малахай, хорошо, когда еще буркнет жене: «Пойду, проветрюсь», а то и молча выскакивает на улицу. И айда в чисто поле!