Страница 83 из 101
Джаннина слышала, что Тоскано ранили в плечо, что его наградили высоким орденом, что он на два месяца получил отпуск и приехал домой.
Звонок из Турина не был для нее неожиданностью. Она спокойным тоном спросила Тоскано о самочувствии, а поздравлять с наградой не стала, хотя он явно ждал того. Отец подарил ему новый «фиат». И опять он не услышал по этому поводу восторженных слов. Так вот, он с братом и сестренкой отправляется на субботу и воскресенье в автомобильное путешествие. Они решили ехать в Рим. Не составит ли Джаннина им компанию?
Она подумала и согласилась: присутствие брата и сестренки избавит ее от назойливых интимных объяснений. В то же время легко будет улучить время для бесповоротного разговора.
Тоскано хотел усадить Джаннину рядом с собой, но она уступила место его брату Ливио, а сама устроилась сзади с сестренкой. Тоскано сидел за рулем мрачный, и когда они катались по Риму, и когда приехали в городок Марино на праздник уборки винограда.
Всякий раз, когда Тоскано заправлял машину бензином, он угощал всю компанию кока–колой и всякий раз повторял слова рекламы:
— Если бы Христу, когда его распяли на кресте, вместо губки с уксусом дали стакан кока–колы, он умер бы с глубоким удовлетворением.
Все дороги на окраинах Марино запружены повозками, экипажами. Тоскано оставил свой голубенький «фиат» на шоссе, ведущем к летней резиденции папы. Дворец папы на горе, но сейчас, в начале октября, дворец пустует, папа уехал в Ватикан.
То ли брат догадался сам, то ли ему незаметно подал знак Тоскано, он ушел с сестренкой, а Тоскано и Джаннина остались вдвоем.
Они прошли по главной улочке, которая круто спускается под гору. С балконов, увитых лозами, свешиваются тяжелые гроздья винограда. На подоконниках стоят рядами пузатые бутыли в плетеной соломе. У всех дверей корзины с виноградом — золотисто–желтым, синевато–сизым, матово–зеленым.
Улицу запрудили гуляющие, не протолкаться. Торгуют игрушками, сладостями, фруктами, оливками, всякой всячиной. Кабанья туша, зажаренная целиком; кажется, что за оскаленными клыками в пасти прячется копченый язык. Сдобный чад стелется над улицей: жарят орехи, каштаны, варят миндаль в меду; тут же липкую массу формуют и режут на квадратики.
Звучат песни, самая популярная — «Марино». Хлопают хлопушки, свистят свистки, пищат пищалки «уйди–уйди», гремят выстрелы из игрушечных пистолетов. В несколько голосов наперебой орут граммофоны: на лотках продают модные грампластинки.
На тротуаре играют в кегли. Если попасть каменным ядром, пущенным по асфальту, в каменное подобие бутылки, можно выиграть шампанское. Тоскано бросал ядро долго, старательно и получил наконец желанную бутылку.
Мимо проходила свадебная процессия, Тоскано подарил шампанское жениху и завистливо посмотрел ему вслед.
На площади играет на помосте деревенский оркестр. Музыкальные инструменты замаскированы под орудия труда: скрипка в деревянной рамке стала похожа на пилу, труба — на большой молот.
Музыканты в канотье, в белых рубахах, с галстуками–бантами из красного шелка в белую горошину. Танцуют в национальных костюмах. Девушки в белых кружевных накидках, парни в красных чулках, черных туфлях, и красным же отделаны их куртки с блестящими пуговицами.
Возле эстрады опрокинута огромная винная бочка, на дне надпись: «In vino veritas».
На тротуарах и на мостовой, прямо на площади, установлены столики, и всюду пьют вино, но пьяных не видать. Пожалуй, только торговка кожаными поясами под градусом. Уж слишком бесцеремонно хватала она за руки Тоскано, предлагая свой товар.
Судя по тому, как Тоскано долго искал и выбирал уединенный столик, Джаннина поняла, что ей не избежать объяснений.
— Может, отложим?
Тоскано отрицательно покачал красивой головой и пригладил волосы, отведя их с низкого лба назад.
— Очень прошу, Тоскано, не выпрашивай у меня согласия, которое может быть неискренним. Не обижайся и не сердись… Я редко крашу ресницы, но стоит утром их покрасить — обязательно в тот день плачу…
— Напрасно ты вообще красишься. У тебя такие глаза, что…
— У тебя глаза красивее моих. Но жаль, ты закрываешь глаза на многое, что нужно видеть вокруг себя. Делаешь вид, что не видишь, не хочешь видеть. Даже в Испании ничего не разглядел…
— Не думаешь ли ты, что красные откроют мне глаза? Разве они могут чему–нибудь научить? — спросил Тоскано запальчиво. — Нечему у них учиться! Довольно я походил в глупцах у тебя, хватит!
— Да я лучше старой девой пойду в ад, чем с тобой, с таким умником, в рай…
— Замолчи, Джаннина, не смей говорить так, будто ты…
— Когда я стану почтенной синьорой, — перебила его Джаннина, — то буду шнуровать корсет. Но зашнуровывать себе рот? Ты слишком доверчив, мой мальчик. Ты стремишься не познать правду, а все оправдать. Любой ценой! Даже ценой правды. В ваших газетах непрерывно твердят: «Ах, какие мы счастливые!», «Ах, какие мы справедливые!», «Ах, какие мы храбрые!» Но разве от этого что–нибудь меняется?..
— Да, мы храбрые!
Тоскано снова, как уже несколько раз до того, попытался рассказать ей о подвигах «суперардити». Он командовал взводом в Университетском городке под Мадридом, его ребята смело сражались под Брунете и на реке Мансанарес.
Джаннина не вслушивалась и прервала его:
— Недавно я прочитала в «Пополо д'Италия», что компания молодых американцев из Калифорнии поставила своей целью — нарушить как можно больше заповедей. Несколько парней и две девицы нарушили по восемь заповедей. Победила в этом соревновании пятнадцатилетняя девочка. Она изловчилась и нарушила все десять божеских заповедей. На тех ребят из Калифорнии можно смело надеть ваши черные рубашки. Будущие гангстеры и проститутки, у них девиз, как у фашистов: «Все в этой жизни дозволено!» Восторгаются тем, что запрещено католической верой!
— Твои красные — вообще безбожники.
— А сколько невинных душ погубили набожные фашисты в Испании?
— Итальянцев там погибло много. Но меня бог все–таки оставил в живых.
— После того, что сделали с Паскуале, у меня сердце болит от невыплаканных слез. Какой–то умный человек, хотя он и не называл себя умником, заметил: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот так Паскуале открыл мне глаза на многое.
— Паскуале мечтал, чтобы мы повенчались…
Тоскано сказал сущую правду. Уже после несчастья Джаннина нашла в бумажнике Паскуале вырезанное им из газеты объявление одной туринской фирмы: «Изготовляем приданое для невест, постельное и столовое белье…»
Но мысль о Паскуале только ожесточила Джаннину, и она сказала отчужденно:
— Ты обещал о свадьбе не говорить.
Тоскано молча пил золотистое вино и как загипнотизированный глядел на правую руку Джаннины. Прежде она носила стальное колечко, и он, боясь услышать окончательный приговор себе, все не решался спросить — почему она сняла колечко? Хотелось думать — колечко снято потому, что оно оставляет на пальце черный след, грязнит кожу…
То было в самом конце 1935 года, если Джаннине не изменяет память, 18 декабря, в тот день женщины во всех городах и селениях Италии торжественно меняли свои золотые обручальные кольца. Джаннина уже была обручена с Тоскано.
Она тогда приехала из Турина в Рим, жила в недорогом пансионате на окраине города, училась машинописи и стенографии. Она помнит, как мальчишки зазывно выкрикивали: «Экстренный выпуск газеты «Мессаджеро!» Экстренные выпуски назывались «Мессаджеро роза», печатались на розовой бумаге и выходили только с важными сообщениями. В те дни «Мессаджеро роза» выходила часто, газета сообщала о победах в Абиссинии. Шли парады, митинги, гремели марши. Чтобы сплотить народ, дуче призвал итальянцев к добровольным жертвам, бросил лозунг: «Мы затянем пояса потуже!» — и обратился к итальянским женщинам с призывом отдать золотые кольца в обмен на стальные.
И вот многие матери, жены, сестры солдат приняли участие в шествии фанатичек. Джаннина тоже шла в колонне женщин, то и дело ощупывая золотое колечко у себя на руке. Бесконечную процессию римлянок возглавляла Елена, королева Италии. Джаннина старалась держаться ближе к королеве, она хорошо видела ее красивое чуть надменное лицо. Процессия дошла до пьяцца Венеция и остановилась у подножия белой мраморной лестницы. Королева поднялась к Алтаре делла Патриа, где погребен Неизестный солдат, и возложила венок. Джаннину еще дальше оттеснили от королевы, на верхние ступени лестницы сперва пускали только вдов и матерей погибших воинов. Джаннина видела, как Елена перекрестилась, поцеловала свое золотое кольцо, затем поцеловала другое золотое кольцо (кто–то почтительно шепнул, что это кольцо Виктора–Эммануила) и опустила оба кольца в чашу, стоящую на треножнике рядом с гробницей. Над чашей густо курился ладан, и запах его кружил голову, повергая Джаннину в религиозный экстаз. Кто–то из князей церкви, в красном одеянии, должно быть кардинал, благословил королеву Елену и надел ей на палец стальное кольцо.