Страница 82 из 101
И л ь я».
Записка вторая:
«Мой родной! Я хочу чтобы ты знал: я живу только надеждой увидеть тебя… Спасибо дедушке, что он своими разговорами о тебе и своей заботой старается вселить в меня бодрость и веру в нашу встречу. И я и дочь умоляем тебя сделать все, что просит наш Старик. Исполни это ради дочери…
Т в о я Н.»
Несколько загадок предстояло решить Этьену. Получил ли Старик последнюю объяснительную записку из тюрьмы? Знает ли все обстоятельства дела? Почему письмо подписал Илья? Откуда взялось это «с подлинным верно»? Где сейчас сам Старик? И как не похоже на него, — не доверяя своему командирскому авторитету, он обратился к Наде, не посвятив ее, по–видимому, во все обстоятельства дела.
Странно, что Старик нашел возможным напомнить насчет затраченной монеты. Ведь он столько раз ругал Этьена за болезненную щепетильность, когда дело касалось расходов на него самого. И почему, кстати, эта самая «затраченная монета» никак не отразилась на положении Этьена?
Понимают ли в Центре, что если Кертнер подаст прошение о помиловании и получит отказ, то всякая связь с ним будет прервана, и, может быть, на долгие годы? И как там, в Центре, представляют его освобождение, если он будет помилован? Помилование может коснуться лишь тюремного срока. Но та часть приговора, где речь идет о высылке из Италии после отбытия наказания, остается в силе! Чтобы фашисты довезли его до какой–нибудь границы и отпустили там на все четыре стороны? Но так вообще не делается!
Этьен вновь подтвердил свой отказ подать челобитную, все старые аргументы сохраняли свою силу.
«Поверьте, — убеждал Этьен товарищей из Центра, — моя воля основывается на разуме, и все, что я делаю, делается мною после долгого–долгого размышления».
Помилование может состояться только при условии, если те, кто имел отношение к аресту и суду, не возражают против освобождения. Этьен слышал в тюрьме о таком случае: родственники одного заключенного собрали подписи председателя, членов трибунала и других чиновников юстиции. А какая–то мелкая сошка из тайной полиции, которую обошли взяткой, запротестовала, и просьба о помиловании была отклонена.
Этьен совершенно уверен, что совет директора тюрьмы Джордано подать прошение королю и дуче — провокация. Он первый будет возражать против освобождения Кертнера! А уговаривает подписать прошение для того, чтобы похвалиться — ловко он приручил такого бунтаря! Чтобы Кертнер дискредитировал себя в глазах всех политических и потерял добрую репутацию. Кертнер доживал бы тогда в тюрьме униженный, оплеванный, лишенный права называться товарищем в среде политических.
Этьен узнал все, что касалось перевода в другую тюрьму. Увы, товарищ Илья не понимает, что возбуждать ходатайство о переводе, в сущности, жаловаться на дирекцию. А если в ходатайстве откажут, условия наверняка ухудшатся. Скорее всего, его переведут в строгую одиночку.
Кертнеру рассказали анекдотическую историю о том, как один заключенный переводился из тюрьмы «Сан–Витторе» в Милане. Семья его жила в бедности где–то на крайнем Юге, и жене не на что было ездить на тюремные свидания через всю Италию. А заключенные знали, что директор миланской тюрьмы любит стихи. Южанин попросил соседа по камере, доморощенного поэта, написать длинное прошение в стихах. И зарифмованная просьба была удовлетворена.
Но Джордано, насколько Этьен знает, к стихам равнодушен, и на перевод в другую тюрьму без правдоподобной мотивировки рассчитывать нельзя. Мотивировка у него абсолютно правдивая: тюремная зима без печки смертельна для его легких, может спасти только юг. Вот если бы получить такое заключение у эскулапа! Тюремные врачи вообще–то охочи до взяток. И с пустым карманом идти к врачу бессмысленно.
По всему получалось, что перевод в другую тюрьму сейчас состояться не может, и Этьен где–то в глубине души был рад этому обстоятельству, так как оно освобождало от последующей подачи прошения на имя короля.
«Месяц назад, — сообщал Этьен 7 сентября 1937 года а письме Гри–Гри, — я отправил адвокату Фаббрини послание, просил его ходатайствовать перед министерством о моем переводе отсюда. До сих пор никакого ответа. Зондирую почву для перевода отсюда в другую тюрьму, но без помощи извне рассчитывать на успех нечего. Пусть адвокат найдет хорошего врача по легочным болезням и направит его для освидетельствования меня, получив предварительное разрешение министерства. Если Фаббрини не ответит в ближайшее время, на него рассчитывать больше нельзя. Мое мнение — время для подачи прошения сейчас неподходящее. Не пишите мое имя на своих записках даже сокращенно. Фразу «Надежда всегда с вами» расшифровал как привет от семьи. Перешлите мой привет Старику, где бы он ни находился. Прощайте».
Этьен был уверен, что Старика в Москве нет. И прежде бывало — Старик продолжал поддерживать с ним связь, присылать свои распоряжения, будучи в далеких командировках.
Но вот записка Ильи, хотя и утверждала, что «с подлинным верно», все сильнее вызывала у Этьена смутное и тревожное недоверие. И особенно раздраженное упоминание насчет «монеты». Не таким Этьен знал Старика, знал его много лет, не таким он помнил его и любил, не таким…
73
Сколько раз Тоскано заводил разговор о свадьбе, и каждый раз Джаннина находила отговорки. Он домогался взаимности Джаннины, как мог, все сильнее раздражался и мрачнел с каждым ее отказом, но не переставал ждать, может быть, потому, что она все хорошела, — она точно знала, что хорошела, ей об этом говорили многие, и не только мужчины, но ее подруги по гимназии, которые обычно не очень щедры на комплименты.
Уже несколько раз она готова была уступить настояниям Тоскано. Он чувствовал, что Джаннина колеблется, это питало его настойчивость и терпение.
После ареста Паскуале и шефа она чувствовала себя несчастной, совсем одинокой и была близка к тому, чтобы дать Тоскано согласие. Но как раз в те дни она случайно побывала на чужой свадьбе и поняла тогда, что не любит Тоскано. Было бы тяжким грехом выйти замуж без любви. А тут они еще поссорились перед его отъездом в Испанию, перестали переписываться. И Джаннина несколько раз ловила себя на мысли, что совсем не беспокоиться о Тоскано. Она была уверена, что Тоскано не живет там, в Испании, праведником, но ничуть его не ревновала.
Еще одно обстоятельство настораживало Джаннину — родители Тоскано сильно разбогатели. Они владеют в Турине отелем «Люкс», а на окраине города у них большая оранжерея. Отель «Люкс» отличался от подобных отелей средней руки обилием цветов. Круглый год цветы в вестибюле, на площадках лестниц, в коридорах, в номерах. На каждом столике в кафе «Люкс» стоял пышный букет. Мать Джаннины много лет работает в оранжерее. У нее застарелые мозоли, она весь день не выпускает из рук тугих садовых ножниц. Пальцы ее часто и подолгу нарывают, — трудно уберечься от шипов, когда обрезаешь розовые кусты, всегда нужно опасаться заражения крови.
Цветы! Кому их только не преподносят! А нынче левкои, нарциссы, канны и розы охапками и букетами бросают сомнительным героям войны в Абиссинии или в Испании. Все больше помпезных праздников устраивал Муссолини, и все чаще бросали цветы под ноги ему и его генералам. С самолетов щедро сбрасывали цветы над процессиями, манифестациями. А венки, цветы для похорон? А траурные мессы через сорок дней после смерти и спустя год?
Дела у родителей Тоскано шли превосходно. Война в Испании затянулась, и они построили вторую оранжерею, которая отапливалась горячей водой.
Замужество Джаннины могло выглядеть как брак по расчету. В свое время родители скрепя сердце согласились на обручение сына с дочкой своей садовницы, которая всегда ходила с перевязанными руками. И вряд ли теперь их отношение к будущей невестке изменилось к лучшему. Тоскано не замухрышка какой–нибудь, а красивый парень — белозубая улыбка, иссиня–черные волосы, которые оттеняют небольшой лоб. Все вокруг твердят, что Тоскано сделает отличную карьеру. Когда–то он состоял в детской фашистской организации «баллила», подростком вступил в авангардисты, а сейчас отправился с экспедиционным корпусом к Франко.