Страница 53 из 101
Скарбек дал старшему кондуктору деньги на два билета до Гамбурга, щедро поблагодарил его за предстоящие хлопоты и попросил лично проследить, чтобы часть багажа не была, бронь боже, выгружена в Праге. По гамбургскому билету отправлены черный чемодан и ящик с крокетом, а по билетам до Праги — серый чемодан, кофр и коробка для шляп.
Во время стоянки поезда в Праге старший кондуктор проделал все, что нужно. Но пассажир из вагона «люкс» был из тех, кому всюду мерещатся воры или, недобросовестные сотрудники. Он несколько раз подходил к багажному вагону, все тревожился, все боялся, что его багаж по ошибке выгрузят в Праге.
Скарбек не был бы Скарбеком, если бы после визита агента в белом кашне, после того, как им заинтересовалась политическая полиция, не сменил бы станцию назначения и поехал туда, куда взяты билеты. А если гестаповцы уже приготовились встретить его в Гамбурге и опекать там?
Он решил сойти в Берлине, но со старшим кондуктором об этом не заговаривал.
По приезде на берлинский вокзал Скарбек направился к багажному вагону, дал кладовщику хорошие чаевые и сказал, что дела вынуждают его сделать остановку на несколько дней в Берлине. Пассажир из вагона «люкс» ушел с перрона, только когда тележка с его багажом проследовала в багажное отделение. Позже, не доверяя агенту отделения, пассажир из вагона «люкс» сам явился туда с двумя носильщиками. Его просили не беспокоиться, обещали прислать багаж по любому берлинскому адресу в течение часа. Но суматошный и недоверчивый пассажир предпочел, чтобы все вещи погрузили в таксомотор, которым он едет в отель на Курфюрстендамм.
Оба чемодана, кофр и ящик с крокетом водрузили на решетчатый багажник, прикрепленный к крыше. Приезжий показался шоферу «опеля» весьма щедрым, но суетливым, недоверчивым господином. В последнюю минуту он попросил покрепче привязать багаж к решетке наверху. Будто «опель» могло так тряхнуть на безукоризненном берлинском асфальте, что багаж посыплется с крыши.
Однако в Берлине, в отеле на Курфюрстендамм, Скарбек задержался ненадолго. Уже следующим вечером швейцар гостиницы «Полония» на Аллеях Ерузалимских в Варшаве грузил в лифт его багаж.
Портье приветливо встретил Скарбека и сказал, протягивая ключ:
— Пану приготовлен тот самый номер, где пан останавливался в августе.
— Вежливо благодарю пана.
— Сановный пан надолго к нам?
— Хочу провести рождество в родном городе. — Скарбек заторопился к лифту, а перед тем, как войти в него, спросил у портье: — Можете прислать мне утром портного?
— Конечно, пан.
— Насколько помню, в «Полонии» меня обслуживал очень симпатичный пан…
— Пан Збышек?
— Кажется, так.
— Я пришлю его…
После завтрака Скарбек запер дверь за вошедшим в номер портным; на шее у того сантиметр, лацканы утыканы булавками.
— Пан Збышек, рад вас видеть в добром здравии. — Скарбек принялся распаковывать ящик с крокетом. — Я еще ношу пиджак, на котором вы переставили пуговицы. С того дня — ни морщинки!
Скарбек отвинчивал ручки у крокетных молотков, тряся их над столом. Из полых, искусно выточенных ручек посыпались кассеты с микрофильмами. Скарбек свинтил молотки, уложил их обратно в ящик, спрятал пленки во внутренний карман пиджака, застегнул его на пуговицу, снял с себя пиджак и протянул его пану Збышеку.
— Прошу вычистить и выгладить, как пан это умеет делать.
Пан Збышек вышел из номера, осторожно неся пиджак на плечиках. В карманах пиджака лежали фотокопии чертежей, отправленных нынешним летом с заводов «Мессершмитт», «Фокке–Вульф» и «Хейнкель» в Италию и в Испанию.
Через несколько дней фотокопии чертежей совершат новое и последнее свое путешествие — на восток.
45
Тоскано приехал в Милан без предупреждения, но Джаннина не выглядела удивленной. Она встретила Тоскано, сидя за пишущей машинкой, со спокойной, холодной приветливостью.
Если верить Тоскано, он явился в контору «Эврика» в рабочее время только потому, что сегодня уезжает, и притом надолго. И его ждет вовсе не увеселительная прогулка.
— Куда держишь путь?
— Наша организация оказала мне большую честь и доверие. — Он горделиво пригладил волосы и зачесал их назад. Тоскано все время помнил, что был бы еще красивее, если бы волнистые волосы не росли так низко, закрывая лоб.
Он ждал нового вопроса, доказательства ее заинтересованности, но вопроса не последовало, и он сам добавил:
— У меня под началом будет взвод «суперардити». Дуче будет гордиться своими питомцами.
— Чувствуется, ты внимательно читаешь все речи дуче.
— Что же — у меня нет собственного мнения?
— Может, оно у тебя и есть. Но иногда мне кажется, что ты свое мнение взял взаймы у кого–то в фашистском клубе.
— Мы называем соратником только того, чьи мысли совпадают с нашими. Эти мысли не могут разниться, они должны вплотную прилегать друг к другу, потому что сквозь щели проникает враг.
— Бриллиантин придает красивый блеск твоей прическе, но мысли у тебя причесаны еще лучше, чем волосы.
— Да, мы не стесняемся своего единомыслия. Поэтому дуче и называет нас своей опорой.
Джаннина задумалась и сказала после паузы, как бы взвешивая каждое слово:
— Опорой может служить лишь то, что способно сопротивляться.
— Однако ты за это время далеко ушла. Только не знаю, куда…
— Ты имеешь в виду годы в отряде баллила? Да, тогда я знала наизусть стихи Муссолини. До сих пор не могу позабыть стихотворение «Любите хлеб сердце домашнего очага!», хотя тот хлеб за шесть лет изрядно почерствел, к нему подмешали отрубей и всяких заменителей. Да, я твердила вместе с тобой и другими фашистское заклинание: «Верить, повиноваться, сражаться!» Я тоже пела с твоими дружками песню. Как там?.. «Дуче, дуче, кто из нас не сумеет умереть?.. Обнажим свои мечи мы, как ты только пожелаешь… День наступит, и отчизна — Мать великая героев — призовет на подвиг смелый…»
— День наступил, и мы обнажили меч.
— Своим мечом вы спешите отрубить каждый палец, указывающий на зло, на ложь. Стыдно за таких итальянцев!
— Может, ты стесняешься называть себя итальянкой? — ухмыльнулся Тоскано. — А меня дуче научил гордиться тем, что я итальянец!
— А заодно — отучил молиться… Болтаете о защите церкви от красных, а сами… Где же ваша любовь к ближнему? Забыли католическую веру. Сама слышала, прелат говорил об этом в воскресной проповеди. — Джаннина нахмурилась, но морщинки тут же исчезли, не оставив следа на чистом лбу.
— Хорошо, что новые друзья не запретили тебе ходить в церковь.
— Мои друзья хотя бы не говорят гадостей о церкви, как фашисты…
— Многие верующие идут с нами.
— Бесчестная игра, — снова тень мимолетно коснулась ее лба.
— Сама церковь всегда так поступала.
— А Иисус Христос?
— Если о нем все время думать… — рассмеялся Тоскано.
— Что тогда?
— Не те времена! Время распинать других, чтобы не оказаться распятым самому.
— Дуче все время призывает вас хвататься за оружие…
— Да, «суперардити» — смелые ребята!
— Все зависит от того, как человек употребляет свою силу воли и свою смелость — на добро или во зло. Каждый человек обладает способностью совершенствоваться, а может, и развращаться. Ты болтаешь о церкви, а когда последний раз был на исповеди?
— Не помню.
— Потому что совесть нечиста. А я исповедуюсь каждый месяц и, ты знаешь, еще никогда не солгала. Ходить на исповедь и врать — все равно что воровать в церкви свечи. А если ты рассчитываешь на мое благословение или на то, что я буду молиться за твоих «суперардити» и за тебя…
— Я не выпрашиваю у тебя благословения. Но знай, если бы ты не была Джанниной, тебе бы не поздоровилось. Тебя бы заставили прикусить язык!
Джаннина решительно встала, направилась к двери и раскрыла ее настежь:
— Воздуху и дуракам дорога открыта!
Тоскано понял, что в запальчивости наговорил лишнего, но извиняться не стал.
Он вышел молча, понурив голову, однако не забыв перед тем поправить прическу.