Голова Минотавра

За окном жизнь идет ходуном, пускай даже и зимой, на морозе, думал он, а внутри шикарного железнодорожного экспресса — шепотки, вежливый щебет и зазнайство. Нехотя подумал Мок о возвращении в купе, где элегантно одетый господин каждую минуту чмокает свою госпожу в ручку, а госпожа, тряся головой, скалит свои мелкие и неровные зубы. Он глянул на часы. Его ждало еще почти шесть часов поездки. Хорошо еще, что он взял с собой "Голема", фантастическую книжку Густава Майринка. Только придется поискать купе, где люди окажутся не столь болтливыми и позволят ему сконцентрироваться на чтении.

Эта мысль была своеобразным опережением ситуации, в которой он желал очутиться. Ибо с противоположной стороны шли два кондуктора, немного говорящих по-немецки, способных указать ему какое-нибудь свободное купе. Мок глядел на них с радостью, но когда железнодорожники приблизились, он услышал нечто такое, что остолбенел и ни про какое купе уже не спросил. Из уст одного из них прозвучала фамилия, которую Мок знал: "комиссар Попельский". Когда кондуктор отдал Моку уже неоднократно прокомпостированный билет, Мок вежливо спросил у него, не желая спугнуть вестника слабой надежды:

— Вы сказали "комиссар Попельский"?

— Да, — ответил удивленный кондуктор. — Я сказал "комиссар Попельский". Только не понимаю, почему вы спрашиваете.

— Так комиссар Эдвард Попельский из Львова едет этим же поездом? — Мок использовал польское название, поскольку "Лемберг" не было бы известным обслуге поезда.

Молчащий до сих пор кондуктор стукнул коллегу, разговаривающего с Моком, по плечу и что-то сказал ему по-польски.

— Прошу прощения, — собеседник Мока попытался обойти его, — но у меня есть дела.

— Я извиняюсь. — Мок вынул свое удостоверение. — Сам я немецкий полицейский и направляюсь во Львов проведать своего коллегу, комиссара Эдварда Попельского. Если он в поезде, было бы просто замечательно…

Кондукторы поглядели друг на друга и вновь обменялись несколькими словами на шелестящем, звенящем языке, который Мок часто слышал на рынке Нойемаркт в Бреслау. Он решил ускорить принятие ими решения и вынул из кармана монету в два злотых, выданную ему в качестве сдачи польской селянкой среди другой мелочи. Железнодорожник принял монету, ни секунды не колеблясь.

— Да, — ответил он. — Пан комиссар, как обычно, занимает салон-купе вместе со своей дочкой, паненкой Ритой. Это здесь, прошу за мной!

Мок не мог поверить собственному счастью. Он шел за кондуктором и смеялся во все горло. Во-первых, он не будет осужден на изысканную компанию хихикающих злопыхателей, во-вторых, познакомится с человеком, с которым, возможно, ему придется еще долго работать, а сейчас будет прекрасная возможность пояснить телефонное недоразумение и оговорить возможные подробности следствия, если, конечно, Попельский пожелает разговаривать о нем при своей дочке, фройляйн Рите. Вместе с кондуктором он остановился перед дверью купе.

— Это кондуктор! — постучав, заявил железнодорожник.

— Прошу, — услышали они из-за дверей громкий голос.

Кондуктор открыл дверь и доложил:

— Пан комиссар, тут такое вот стечение обстоятельств! В коридоре я встретил вашего приятеля, немца!

Он отодвинулся, чтобы пропустить Мока. Тот увидел элегантное салон-купе, обитое тканью в желтые и бледно-голубые полосы. Окно было затянуты шторами. Интерьер слабо освещала зажженная лампочка под окном. На столе стоял графинчик с красным вином, два бокала и покрытый салфеткой серебряный поднос, на котором были обеденные тарелки. На диване разлегся могучий лысый мужчина с небольшой бородкой, в расстегнутой сорочке и в жилете. У него во рту дымила папироса, сунутая в мундштук.

Рядом на столике стояли шахматы, лежала раскрытая книжка. Всего одного взгляда хватило Моку, чтобы отметить — то были латинские стихи, характерное расположение слов могло указывать на Горация. Кондуктор взял поднос и тихонько закрыл дверь снаружи.

— Криминальдиректор Эберхард Мок, из Бреслау.

Глаза Мока постепенно привыкали к полутьме.

— Комиссар Эдвард Попельский, из Львова. — Лысый мужчина поднялся и протянул руку. — Пока что между нами нет еще такого доверия, чтобы нас могли называть приятелями. В особенности же, самый конец нашего единственного и последнего телефонного разговора был совершенно недружественным.

Мок глядел на Попельского и чувствовал, что с польским полицейским ему будет работаться совсем даже нехорошо. Он был самоуверенным, отталкивающим и негостеприимным. Он не пригласил присесть в купе, но поднялся со своего места и значительно молчал, как бы желая сказать: вы пришли не вовремя! Это мое личное время, воскресенье, день праздничный, а про служебные дела будем говорить завтра, в будний день! По сравнению с этим чванливым и молчаливым поляком, Мок предпочитал парочку из собственного купе. Он глянул на шахматную доску и рассмотрел позицию, которую уже где-то видел. На какой-то момент он позабыл о столь холодном приеме.

— Прошу прощение, герр комиссар, за то досадное определение. — Мок приблизился к шахматной доске и, не ожидая какого-нибудь "ничего страшного", которое, впрочем, и не прозвучало, спросил: — Мат в скольки ходах?

— В семи, — ответил Попельский, продолжая стоять.

Мок признал, что шахматная задача крайне трудна. Правда, он еще мог использовать стихи Горация, чтобы установить более близкий контакт. Он взглянул на стоящего Попельского.

Выражение на его лице было наполовину издевательским, наполовину отталкивающим. Мока охватило двойное разочарование.

— Что же, я пойду тогда, — сказал он. — Приятно было познакомиться с герром комиссаром. До свидания во Львове!

Вдруг открылась дверь, отделявшая салон от второго помещения, и Мок услышал женский испуганный вскрик. Краем глаза он заметил, как обнаженная фигура прячется за дверь. Он не был уверен, что в этом мраке действительно разглядел или только представил заколыхавшиеся тяжелые, дородные груди. Молодая блондинка с лентой на модно подстриженных волосах выставила из-за двери только голову и округлое плечо. Она что-то произнесла звучным голосом, а Попельский засопел, подошел к женскому саквояжу, которого Мок в полумраке не заметил, и вытащил оттуда льняную сумочку с косметикой. Он искал там чего-то, но найти не мог. Достаточно акцентированно он произнес польское выражение, которое звучало как немецкое название эпидемической болезни[59]. Девушка улыбнулась Моку, чем моментально его наэлектризовала. В один момент он понял паршивое настроение Попельского и его ожидающий взгляд, который, казалось, открыто говорил: "Быть может, ты бы уже и пошел отсюда!"

— Герр комиссар, — радостно улыбнулся Мок. — Homo sum et nil humani a me alienum esse puto.

После того он прислушивался к короткому обмену словами между Попельским и девушкой. После этого поляк внимательно поглядел на немца, уже без предварительного беспокойства, проявляемого в сильном напряжении мышц лица.

— Культурное поведение требует, — слегка усмехнулся он, — чтобы я перевел пану криминальному директору мой краткий разговор с этой молодой дамой. Она попросила меня перевести знаменитую фразу Теренция, я же ответил ей, что вы подтвердили то, что мы принадлежим к одному и тому же клубу любителей древностей и женского тела. Или я в чем-то ошибаюсь?

— И что же она на это?

— "Люблю мужчин из этого клуба". Именно так она и сказала.

Львов, понедельник 25 января 1937 года, два часа дня

В воеводском управлении полиции, называемом "дом на Лонцкого", клубилась толпа щелкоперов. Все они ожидали конца совещания, организованного начальником следственного управления, подинспектором Марианом Зубиком. В этом совещании, о чем журналисты сразу же были предупреждены посредством только им известных информационных каналов, принимал участие полицейский криминальдиректор из германского Вроцлава, Эберхард Мок. Уже в вечерней прессе появились статьи, называющие его "легендой немецкой криминологии" и описывающие его подвиги в двадцатые годы. Если бы Мок знал польский язык и прочитал те статьи, он сильно бы удивился, поскольку никогда не разгадывал описанных в них загадок. Журналисты, нюхом чувствующие приличный гонорар, писали чего только в голову взбредет в минуты творческого вдохновения. И вот теперь они ожидали, вместе с фотографами, чтобы в вечерних изданиях наряду с текстом поместить еще и фото той самой "звезды вроцлавской полиции".

59

Ясное дело: "Холера!" — Прим. перевод.