Страница 97 из 99
Во время проезда через княжество Лихтенштейн*, ее светлость княгиня Лихтенштейнская удостоила Протаса Ивановича пригласить к себе; хотя Протас Иванович ни по-французски, ни по-немецки не говорил, но тем не менее при помощи мимики и некоторых слов произвел на ее светлость очень хорошее впечатление, особенно после эпизода с огурцом. Вышло это так: показывая Протасу Ивановичу свой огород и жалуясь, что она, принцесса, по малости населения, принуждена сама входить во все и даже смотреть за огородом — иначе того и гляди Бисмарк отнимет и последнее достояние!* — принцесса изволила собственноручно сорвать огурец и предложила Протасу Ивановичу огурец этот скушать, причем указала ручкой, как это сделать. Но Протас Иванович вместо того огурец-то этот поцеловал (в забывчивости не утерев с него даже навоза) и знаками дал понять, что огурец он не съест ни за что, а сохранит его на память, как некоторый талисман. Принцесса Лихтенштейнская, не привыкшая, натурально, к выражению таких благородных чувств — много ль у нее-то и подданных? — была необычайно этим тронута и дала Протасу Ивановичу еще один огурец, но уже поменьше — немка была скупенька! — но с той поры все узнали, как сильны чувства у нашего Протаса Ивановича!..
Так передавалась эта легенда в Коломне. На Песках она передавалась несколько иначе. Там действующим лицом была не принцесса Лихтенштейнская, а восточный принц Абдул-хан, и рассказывалось уже не об огурце, а о подошве, данной будто бы его высочеством Протасу Ивановичу в подарок и тоже сохраненной дяденькой в качестве талисмана…
Нет сомнения, что все эти легенды сочинялись в Коломне и на Песках многочисленными родственниками, но факт сочинения таких легенд тем не менее показывал, как все любили Протаса Ивановича. И действительно, имя дяденьки произносилось между родными всегда с особенным уважением и какою-то торжественностью, а когда он жаловал к кому-нибудь из родных и подчиненных на пирог или на тарелку супа, то такое посещение давало пищу восторгам на долгое время.
И то сказать, как было его не любить! Какую массу родных и знакомых пристроил он к местам… Тому местечко, другому, третьему, десятому… «В пятом колене и то родство признает!» — говорили про дяденьку родственницы. Попросят его за братца или за свояка, он призовет претендента и начнет исповедовать:
— Здравый смысл у тебя есть?
— Кажется, дяденька… Я и аттестат имею… В гимназии курс кончил…
— Ты глупостей мне не говори… Зачем мне твой аттестат?.. Очень нужно мне знать, что ты там разные глупости проходил… Это даже лишнее… Я вот ветеринаром был, а слава богу… Так если бог рассудком не обидел — всему научиться можешь…
— Слушаю, дяденька…
— Только у меня знаешь… Правда и правда… Слышишь?
— Помилуйте…
— То-то!.. Смотри, служи честно и не думай о хищении… Наше ведомство заслужило дурную репутацию на этот счет, но теперь у нас… У меня тут все видно!.. — добавлял он, показывая на свои таблицы. — Ну, с богом, недельку, другую присмотрись, а там и на место.
Смотришь, Васенька или Петенька уже ехал через недельку, другую на место и годика через два возвращался погостить в Петербург, как будто пооперившись… И поступь делалась тверже, и голос уверенней… одним словом, видно было, что человек на кормах.
Помню очень хорошо, как однажды, на вечере у коломенской тетеньки, я встретил одного из таких родственников, пригретых дяденькой.
Митенька был скромный, очень скромный, добронравный и даже чувствительный молодой человек, оперившийся с тех пор, как дяденька пристроил его. До того он искал мест и нередко сокрушался, что покойный папенька его был «неисправимым идеалистом», служил в таможне и умер голяком.
— Если бы папенька побольше думал о своих детях, мы не терпели бы лишений. Я бы кончил курс как следует и был бы подпорой маменьке! — говаривал он, бывало.
Вот этот-то скромный молодой человек рассказывал мне, как теперь благодаря дяденьке очистилось ведомство и как у них все «честно и благородно».
— Хищения нет?
— Что вы? При дяденьке? — ужаснулся даже молодой человек.
И все родственники в один голос повторили:
— При дяденьке? При Протасе Иваныче?! Как вам не стыдно подумать!
И затем начались перечисления добродетелей Протаса Ивановича. Сколько он делает добра! Какой он родственный! Дошло до того, что стали стыдить меня за то, что я родной племянник и не схожу попросить себе места.
— Да у меня, слава богу, есть работа; целый день занят!
— Все равно… Он тебя запишет для жалованья — он примет во внимание твое семейное положение… Он добрый. Вот Петя, Женечкин брат, двести рублей в месяц получает, а живет в Париже… А Костя Куроцапкин, двоюродный племянник?.. А Васенька?.. А Колю командировали в Италию, чтоб дать возможность жене его лечиться в Ницце…
Следовало еще перечисление имен… Все оживились, восхваляя наперерыв дяденьку Протаса Ивановича. Коломна и Пески читали единодушно акафист*. Никто не находил странным, что можно получать жалованье, не ходивши даже на службу. «Все равно, по штату деньги полагаются… Не возвращать же их в казну… Пусть лучше пойдут бедному человеку!» и так далее. Тут же, в виде похвалы Протасу Ивановичу, сообщили, как он, выдавая дочь замуж за своего подчиненного, испросил пособие и для жениха и для себя. Приданое и сделал. Мало-помалу из рассказов выяснилось, что Протас Иванович и от командировок получает довольно и что, наконец, Протасу Ивановичу и землицы изрядный кус отрезали в Западном крае, и всё за его прямоту да честность…
Одна только Агафья Тихоновна, ядовитая вдова статского советника, восстала против общего мнения и зашипела. Она назвала Протаса Ивановича «Пролазом Ивановичем» и даже выказала арифметические способности, начавши перечислять, сколько дяденька «срывает» в год разных дополнительных сборов. То же и относительно подчиненных дяденьки она далеко не была того мнения, чтобы они поступали честно и благородно. «Отчего это „некоторые“ (и при этом Агафья Тихоновна довольно ехидно взглянула на скромного молодого человека), уезжая на службу, с позволения сказать, без сапог и получая — „мы знаем, какое жалованье!“ — годика через два дарят женам черно-бурых лисиц и покупают брильянты… Небось на жалованье?!?»
Но ядовитой статской советнице не дали продолжать. На нее напали со всех сторон, и кто-то прямо выпалил, что она имеет «личности» против дяденьки.
— Она за сына хлопотала, а Протас Иваныч, при всем желании, не мог определить сынка ее! — говорила мне под шумок одна молодая родственница. — Ты ведь знаешь, какой оболтус ее сынок? Идиот совсем! До пятидесяти сосчитать не может. Дяденька принужден был отказать, вот она и злится на дяденьку!
Несмотря на протесты, статская советница продолжала, однако, отбиваться. То и дело с ее уст срывались ехидные замечания насчет «Пролаза Ивановича». И даже — о святотатство! — легенду об огурце она норовила объяснить совсем иначе…
Солидный молодой человек, однако, успел утишить бурю, пошептавшись с тетенькой Агафьей Тихоновной. Что такое он шептал, бог его знает, но только Агафья Тихоновна усмирилась! После сказывали, что он ей обещал подарить персидскую шаль, приобретенную им по случаю. Надо тут заметить, что почти все предметы ввоза приобретались в этой компании «по случаю» и, таким образом, «случай» был хорошим подспорьем по хозяйству.
К концу ужина, когда вина, приобретенные тоже, разумеется, «по случаю», внесли еще большее оживление, скромный молодой человек, сидевший рядом со мной, значительно подпил; на Митеньку вдруг напала какая-то отвага, и он счел своим долгом высказаться. Во-первых, он заявил о своих гражданских чувствах, хотя в них никто не сомневался, и объявил громогласно, что он истинный патриот. Затем стал рассказывать, как он живет в своей провинции. У него и повар и лошадки резвые, дом — полная чаша, жену он балует, маменьке служит подпорой, вообще живет как «порядочный человек».