Ярость

– Гессианцы, – прошептал я, обращаясь к Тайтусу. Затем я бросил его в первую попавшуюся мусорную корзину. Он простодушно уставился на меня из-под груды исписанных бумаг и оберток от сандвичей.

– …Гессианцы, эти страшные германские убийцы… Я нагнулся, поднял замок и положил в нагрудный карман, из которого он выпирал, словно пачка сигарет.

– Запомни это, Тайтус, старый грязный киллер, – сказал я и вернулся к своему шкафчику.

Я распахнул его. Там находилась моя школьная форма, а также сверток с объедками, обертки от конфет, почерневший огрызок яблока и пара черных кроссовок. Все это было свернуто в потный, грязный ком. Мой красный нейлоновый пиджак висел на вешалке, а на полке стояли учебники. Все, за исключением алгебры: «Гражданское право», «Французские рассказы и басни» и «Книга о здоровье» – современное издание, на обложке которого были изображены студент и студентка. Изначально в этой книге был параграф о венерических заболеваниях, тщательно вырезанный после единогласного решения школьного комитета. Подозреваю, что эту и другие книги привез в школу старина Эл Латроп. Я взял ее, открыл где-то посередине между «Составные части питания» и «Плаванье для здоровья» и разорвал ее на две части. Это оказалось совсем несложно. С остальными учебниками я поступил точно так же, за исключением «Гражданского права», которое было напечатано на жесткой бумаге. Я бросил все кусочки на дно шкафчика. Затем переломил пополам свою логарифмическую линейку. Фотография Рэкел Уэлч осталась висеть на задней стенке. За книгами у меня была спрятана коробка с патронами.

Я вытащил ее и открыл. В коробке находились двадцать два патрона от винчестера. Маловато. Я добавил еще несколько патронов, которые стащил из ящика письменного стола отца, стоящего в его кабинете. Над столом висела голова оленя. Зверь уставился на меня остекленевшими глазами, когда я брал патроны и ружье. Это был не тот олень, которого отец убил, когда мне было девять лет. Пистолет находился в другом ящике, за коробкой, в которой лежали конверты для деловых писем. Я сомневаюсь, помнил ли отец о том, что оружие все еще там. Фактически, его там уже не было. Сейчас пистолет лежал в кармане моего пиджака. Я вытащил его и засунул за пояс, ощущая себя не Гессианцем, а Биллом Хичкоком.

Я положил патроны в карман штанов и вытащил зажигалку. Я не курил, но зажигалка привлекала внимание окружающих к моей персоне. Я высек искру и поджег вещи, находящиеся в шкафчике.

Пламя, злобно оскалясь, пожирало форму, обертки от завтраков и конфетные фантики, затем перекинулось на книги. В воздухе запахло гарью. Некоторое время я смотрел на отблески огня, а затем закрыл дверцу. Как раз над тем местом, где было напечатано мое имя, находились небольшие отверстия, через которые доносился гул пожара. Через минуту из них вырвались маленькие оранжевые язычки пламени. Краска, которой был покрыт шкафчик, начала шелушиться и облезать.

Из кабинета мистера Джонсона вышел мальчик. Он посмотрел на дым, клубящийся из моего шкафчика, затем на меня и заспешил в ванную комнату. Мне кажется, мальчик не видел пистолет. Иначе он смылся бы гораздо быстрее. Я спустился вниз и подошел к комнате номер 16. Перед тем, как взяться за ручку двери, я оглянулся. Дым валил изо всех отверстий шкафа. На дверце расплывалось темное пятно. Бумага, на которой еще недавно красовалось мое имя, обуглилась.

Я повернулся и взялся за ручку двери. Я еще на что-то надеялся. Но уже не знал, на что.

Глава 9

– …отсюда следует, что при увеличении числа переменных аксиомы сами по себе не изменяются. Например… Миссис Андервуд взглянула на меня настороженно, водружая пестрые очки на нос.

– У Вас есть допуск на урок, мистер Деккер?

– Да, – сказал я и вытащил из-за пояса пистолет. У меня даже не было уверенности, что он заряжен. Я выстрелил ей в голову. Миссис Андервуд так и не узнала, что ее ударило, я уверен. Она упала боком на письменный стол, затем скатилась на пол. Выражение ожидания навсегда застыло на ее лице.

Глава 10

Можно жить, убеждая себя, что жизнь логична, прозаична и разумна. Прежде всего разумна. Я в этом уверен. Я потратил много времени на этот вопрос. Никогда не забуду предсмертную декларацию миссис Андервуд: «При увеличении числа переменных аксиомы сами по себе не меняются».

Я действительно верю в это.

Я мыслю – следовательно, я существую. На моем лице волосы, поэтому я бреюсь. Моя жена и ребенок погибли в автокатастрофе, поэтому я молюсь. Все это абсолютно логично и разумно. Мы живем в наилучшем из возможных миров, поэтому дайте мне «Кент» в левую руку, стакан – в правую, включите «Старски и Хатч» и слушайте мелодию, полную гармонии, о медленном вращении Вселен ной. Логично и разумно. Реально и неопровержимо как кока-кола.

Но у каждого человека есть два лица: весельчак по имени Джекил и его антипод – мрачный мистер Хайд, зловещая личность по ту сторону зеркала, которая никогда не слышала о бритвах, молитвах и логичности Вселенной. Вы поворачиваете зеркало боком и видите в нем отражение своего лица: наполовину безумное, наполовину осмысленное. Астрономы называют линию между светом и тенью терминатором.

Обратная сторона говорит, что логика Вселенной – это логика ребенка в ковбойском костюмчике, с наслаждением размазывающего леденец на милю вокруг себя. Это логика напалма, паранойи, террористических актов, случайной карциномы. Эта логика пожирает сама себя. Она утверждает, что жизнь – это обезьяна на ветке, что жизнь истерична и непредсказуема как монетка, которую вы подбрасываете, чтобы выяснить, кто будет оплачивать ленч.

Я понимаю, что до поры до времени вам удается не замечать эту обратную сторону. Но все равно вы неминуемо с ней сталкиваетесь, когда несколько бравых парней решают прокатиться по Индиане, попутно стреляя в детей на велосипедах. Вы сталкиваетесь с ней, когда ваша сестра говорит, что спустится на минутку в универмаг, и там ее убивают во время вооруженного налета. Вы видите лицо мистера Хайда, когда слышите рассуждения вашего отца о том, каким образом разворотить нос вашей матери.

Это колесо рулетки. Не имеет значения, сколько чисел на нем. Принцип маленького катящегося шарика никогда не меняется. Не говорите, что это безумие. Это воплощенное хладнокровие и здравомыслие.

И эта фатальность, она не только вокруг вас. Она и внутри вас, прямо сейчас, растет и развивается в темноте, подобно волшебным грибам. Называйте ее Вещью в Подвале. Называйте ее Движущей Силой. Я представляю ее своим личным динозавром, огромным, скользким и безумным, барахтающимся в болоте моего подсознания и не знающим, за что ухватиться, чтобы не утонуть.

Но это я, и я начал рассказывать вам о них, об учащихся колледжа, которые, говоря метафорически, решили пройтись за молоком, а оказались в эпицентре вооруженного ограбления и были убиты. Я – чемодан с документами, рутинное зерно для газетной мельницы. Тысячи журналистов подстерегают меня на тысячах перекрестков. У меня пятьдесят секунд на «Чанселлор-Бринкли» и полторы колонки в «Тайме». А я стою здесь, перед вами, и говорю, что совершенно нормален.

Итак, о них. Как вы понимаете это выражение? Давайте обсудим.

– У вас есть допуск на урок, мистер Деккер? – спросила она меня.

– Да, – ответил я и вытащил из-за пояса пистолет. У меня не было даже уверенности, что он заряжен. Я выстрелил ей в голову. Миссис Андервуд так и не узнала, что ее ударило. Она упала боком на письменный стол, а затем скатилась на пол. Выражение ожидания навсегда застыло на ее лице.

Я в здравом уме: я – крупье, парень, который бросает шарик против вращения колеса рулетки. Парень, который кладет свои деньги на четное/нечетное, девушка, положившая деньги на черное/красное… Как насчет них?

Невозможно вычленить момент времени, выражающий сущность наших жизней. Время между взрывом пороха и вгрызанием пули в тело, между вгрызанием пули и смертью. Существует единственный бессодержательный ответ, который не сообщает ничего нового.