Страница 8 из 58
— Обязательно приходите, — сказал горячо Калугин.
Он уже собрался уходить. Может быть, его присутствие все же отвлекает комендоров от вахты? Но приостановился, дружески улыбнулся старшине.
— Кстати, и у меня к вам есть разговор. Оказывается, начало войны вы встретили на «Могучем»?
— Точно. — сказал Старостин. Тень пробежала по его лицу.
— Хочу попросить вас рассказать о его гибели, о ваших переживаниях.
— Не было никаких переживаний, — хмуро произнес старшина. — Попал я в воду — стало быть, надо плыть. В этом море долго не поныряешь, — сразу немеет сердце. Ну и стал выгребать к берегу самым полным.
— И помогли спастись лейтенанту Лужкову.
— А как не помочь? Моряк моряка в беде не оставляет.
Он сказал это так просто и непосредственно, что, видимо, даже представить себе не мог другой постановки вопроса, считал это само собой разумеющимся делом.
— Так обязательно жду вас, старшина! — повторил Калугин, надвигая ушанку на брови.
Пора было уходить. Даже здесь, под укрытием щита, его начинал пробирать морозный и влажный в то же время воздух. Вот так они несут верхнюю вахту: при любой погоде, четыре часа подряд!
Все тепло, набранное в кают-компании, стремительно покидало его. Начинала тяжелеть голова. Подымался и опускался, подымался и опускался нос корабля — огромные стальные качели.
Калугин сошел с полубака. Закругленные по краям, густо покрытые золотистой смазкой лежали принайтовленные к переборке, прикрытые брезентом запасные торпеды. На шкафуте качало меньше, но отчетливее был свист вентиляторов, рокот механизмов.
Он решил еще раз пройти весь корабль от носа до кормы. От полубака до юта, как говорят здесь.
В первое время это путешествие вызывало неизменное опасение, легкий внутренний протест.
В центре корабля, на шкафуте, узкой стальной дорожкой бегущем мимо надстроек, борт не огорожен поручнями.
Даже тонкий проволочный трос, при стоянке в порту или на рейде натянутый вдоль борта на невысоких стойках, в дни похода снят, или срублен, как говорят здесь; ничто не отделяет гладкую палубу от несущихся мимо волн.
Первое время Калугин очень осторожно проходил здесь. Но теперь уже привык. Придерживаясь за штормовой леер — крученую проволоку, натянутую высоко над головой параллельно борту, — легко пробежал от полубака к торпедным аппаратам.
Он шел в шелесте волн и шипении пара мимо темно-зеленых труб торпедных аппаратов, мимо надстроек, с плоских крыш которых смотрели вверх длинные черно-ствольные зенитки и пулеметы. В одной из надстроек был пост энергетики, через полураскрытую металлическую дверь виднелись светящиеся разноцветными лампочками распределительные щиты. Около двери, в рабочем кителе, испачканном маслом, в ушанке, немного сдвинутой на затылок, стоял пожилой человек с усиками. Усики черным полумесяцем лежали над гладко выбритым, морщинистым подбородком.
— Здравствуйте, мичман! — сказал Калугин.
С мичманом Куликовым он спускался перед началом похода в котельное отделение по узкой квадратной шахте, уводившей в недра корабля, ниже уровня моря, Калугин знакомился с людьми пятой боевой части.
От этого знакомства сохранился в памяти ровный, оглушающий грохот, ветер вентиляции в котельном отделении, в турбинном — сухая жара, сразу, как кипяток, пропитывающая одежду насквозь.
Там, внизу: ажурные стальные площадки, соединенные друг с другом высокими стремянками; желтое гудящее пламя в глазках топок; в отблеске этого пламени, в белом свете ярких потолочных ламп — потные, темные лица, обнаженные, играющие мускулами руки котельных машинистов, пропитанные потом спецовки турбинистов, движущихся в соседних отсеках, у округлых кожухов пышущих жаром турбин...
— Снова к нам в котельную, товарищ капитан?
— Обязательно зайду, товарищ мичман! — с жаром сказал Калугин.
Ему совсем не хотелось снова спускаться туда, в этот раскаленный, грохочущий мир. Слов там почти не было слышно, приходилось не говорить, а кричать в самые уши.
Командир пятой боевой части — смуглый, веселый гигант Тоидзе — сразу понял его ощущения, предложил присылать людей для бесед в каюту Снегирева. Но Калугин отказался. Решил встречаться с моряками запросто, на их боевых постах.
Около световых люков сидели матросы. Они прильнули к толстым горячим стеклам на подветренной стороне. Вскочили на ноги, когда подошел Калугин, приветливо отдали честь.
— Может, присядете с нами, товарищ капитан? Погрейтесь. Вот тут Зайцев речь ведет насчет морской пехоты, — сказал один из матросов. — Сам разведчиком был. А рассказывает — как пишет.
— Так же коряво, — подхватил другой, смуглый и чернобровый, с твердо очерченным ртом. Его веки были обведены полосками въевшейся копоти, отчетливо блестели белки живых глаз с синеватым отливом.
Калугин присел возле люка.
— Ладно, посмотрим, какую ты речь поведешь, — ответил чернобровому Зайцев.
У него было очень круглое, обветренное лицо с небольшим, облупленным, задорно вздернутым носом. Его пухлые губы были приоткрыты, обнажая ряд мелких, равных зубов. Все это придавало лицу какое-то уютное, домашнее выражение.
Он деликатно присел рядом с Калугиным. Его полушубок был полурасстегнут, виднелся бело-голубой край поношенной, но очень чистой тельняшки.
«Где я его видел? — подумал Калугин. — Да, он стоял внизу, в котельном отделении, у щита контрольных приборов. Котельный машинист Зайцев. Недавно вернулся с сухопутья на корабль».
— Так вот, матросы, в ту ночь вышли мы на двух ботах из Полярного, — приятным, немного певучим голосом начал Зайцев. — Прорабатываем в походе задачу: нужно высадиться у маяка Пикшуев, вывезти зарытые снаряды и пушки. Их наши красноармейцы схоронили, когда отходили, в первые дни войны. А на Пикшуеве — немцы. Понятно?
— Ладно, все понятно. Разворачивайся дальше, — лениво сказал присевший рядом на корточках матрос.
— Шел с нами Людов, капитан. Щупленький такой, в очках, а котелок у него, оказывается, работает неплохо. На море штормит. День переночевали в порту, а к ночи опять вышли. Высаживаемся со шлюпок, чуть нас о камни не побило. Ну, сразу же заняли оборону, в первую очередь уничтожаем связь. Москаленко наш залез на столб, снял провода. Уже внизу мы их на камнях кинжалом перерубили. Ладно. Где же снаряды? Кругом темень, снегопад. Вдруг — стоп. Запеленговали катер, вытащенный на берег, весь снегом засыпанный. В нем, под брезентом, два пушечных ствола, снаряды, запчасти.
— Стало быть, фрицы уже отыскали, приготовились вывозить, — сказал один из слушателей.
— Точно. Перегрузили мы все на бота. В это время неподалеку и лафеты нашли. Как их взять на борт? Тяжелые, нескладные, на шлюпке не переправишь. Тогда капитан Людов, этот природный пехотинец, придумал, к стыду всех моряков: зачалить концами за лафет и отбуксировать на глубину, а там талями выбрать на борт. Так и сделали. Быстро проавралили. Еще не рассвело, как отошли от берега.
— Вот тебе и пехота! — сказал сидевший на корточках.
— А ты что думал? По-боцмански развернулись.
— Смирно! — скомандовал, вскакивая, Зайцев, Мимо широким, торопливым шагом шел старший помощник командира, широкоплечий, низкорослый Бубекин. Краснофлотец, сидевший на корточках, и другой, прильнувший сбоку к теплому стеклу люка, вскочив, пятились к платформе торпедного аппарата.
— Ну, что за митинг? — спросил старпом, глядя из-под густых, сросшихся на переносице бровей, — Вы почему здесь, Зайцев?
— Скоро на вахту заступать в котельной, — отрапортовал Зайцев сразу ставшим отчетливым по-военному голосом. — А «готовность один» недавно сняли. Вот и задержался на палубе, чем в кубрике киснуть.
— Так! — сказал старпом. Несколько секунд смотрел на Зайцева, потом перевел глаза на второго: — А вы, котельный машинист Никитин? Что вам здесь — парк культуры и отдыха?
— Мне, товарищ старший лейтенант, тоже скоро на вахту заступать, — сказал чернобровый матрос. Он стоял в положении «смирно» и вместе с тем сохранял какую-то изящную непринужденность позы. — Вот вышел проветриться перед котельной.