Холодный туман

— А ты что? — Вероника, к удивлению Полинки, спросила это как-то уж очень поспешно. И тут же, порывшись в лежавшей на коленях сумочке, извлекла из нее папиросы, спички и закурила. — А ты что? — переспросила она. — Что ты ему ответила? Обещала заглянуть? — Последнее слово она произнесла не то насмешливо, не то раздраженно.

— Обещала?

— Господи, ты куришь, Вероника? — воскликнула Полинка. — Зачем ты это делаешь? Раньше ты ведь не курила…

— Раньше… Раньше все было по-другому. И жизнь была другой и мы были совсем другими. Да ты мне так и не ответила. — Обещала ты Мезенцеву придти к нему домой или нет?

— Обещала, — все более удивляясь той нервной настойчивости, с какой Вероника «допрашивала» ее, ответила Полинка. Сказала, что загляну. Жаль мне его стало, Вероника. Понимаю я его, одинокий ведь человек. И знаешь что, у него и вправду тоска в глазах…

— Тоска?

— Да, тоска.

— А ты никогда не слыхала, что о Мезенцеве люди говорят? Не слыхала?

— Как-то Федя говорил о нем что-то. Вроде, Дон Жуан он. Но Федя не очень в это верил. Мало ли что люди болтают, говорил Федя. А ты что-нибудь конкретно знаешь?

Вероника пожала плечами:

— Конкретно? Она вдруг вспомнила (да никогда она ее и не забывала!) ту роковую ночь, когда пьяная, отчаявшаяся, бесстыдная — лежала обнаженная рядом с Мезенцевым после того, как, хотя и с отвращением, но все же отдалась ему ради того, чтобы Валерия не отправляли на фронт. Сколько раз Вероника, все это припоминая, думала: «Господи, полжизни отдала бы сейчас за то, чтоб кто-то меня уверил: ничего этого не было, все это тебе привиделось, все это было в отвратительном сне, который давно пора забыть». И сколько раз ей казалось, что если она расскажет о той страшной ночи какому-нибудь близкому человеку, ей сразу же станет легче, она сразу же почувствует, как упадет тяжесть с ее души.

Вот и теперь, глубоко, до ощутимой боли в легких, затягиваясь дымом папиросы, Вероника думала: «Сейчас я обо всем Полинке расскажу. Обо всем! Расскажу, как плакал Валерий, узнав, что его отправляют на войну, как страшилась я остаться одной в этом неуютном мире и как страдала и страдаю от мысли, что ее, Полинкин, Федор мог бы и до сих пор быть рядом с ней, как рядом со мной есть Валерий. Может быть, это и не так, но я иногда чувствую себя убийцей Федора Ивлева, и часто, просыпаясь ночью, покрываюсь холодным потом от сознания своей вины».

— Конкретно? — переспросила она Полинку, и та увидела, как часто дрожат Вероникины пальцы, когда та стряхивает папиросный пепел в блюдечко. — Нет, Полинка, конкретно я ничего не знаю. Недаром же люди говорят: «Чужая душа — потемки». Но иногда мне кажется, будто Мезенцев не тот человек, который умудряется ходить по грязи, ни разу не замаравшись. — Вероника снова затянулась папиросой. — Да разве он один такой? Разве мало на свете людей, которые лишь внешне кажутся чистыми? Мерзость, Полинка, мерзость крутом, иногда жить становится невмоготу, как подумаешь, насколько крутом мы погрязли в этой мерзости.

— Не надо обобщать, Вероника, — улыбнулась Полинка. — Нас-то с тобой никто не причислит к тем, кто погряз… Зачем же так…

Вероника некоторое время молчала, потом вдруг сказала:

— Знаешь, Полинка, порой у меня возникает такое ощущение, будто сердце мое выморожено, в нем ничего не осталось от той, прежней, довоенной жизни. Прошлое, не такое уж далекое, как горький привкус полыни во рту. Я непонятно говорю, да? А ты думаешь, я сама все понимаю? Думаешь, я до конца знаю, кто я есть и что есть во мне? Часто в моей опустевшей душе внезапно рождается эхо, которое я хочу приглушить, но не могу. Какое эхо? Не знаю, не знаю…. Была же когда-то безмятежная жизнь, была?

— Я и вправду плохо тебя понимаю, Вероника, — сказала Полинка. — У тебя какое-нибудь горе? Что-нибудь случилось? Ты ведь счастлива с Валерием?

— С Валерием? Почему ты об этом спрашиваешь? Ну хорошо, я отвечу: знай, не только близость, но даже душевное общение бывает в тягость. Я опять говорю непонятно? Черт!.. Давай об этом больше не будем, хорошо? У меня есть немножко старого «Кагора» и мы сейчас выпьем с тобой по две-три рюмки. Говорят, «Кагор» — это такое вино, которым в церкви причащали верующих…

— Я с удовольствием, — сказала Полинка. — Выпьем и за память Феди, и — чтоб с Денисио было все хорошо.

— Редкий он человек, этот Денисио, — сказала Вороника, доставая из шкафа бутылку с вином и рюмки. — Не часто теперь встретишь таких людей, как он. — Она положила руку на плечо Полинки, заглянула ей в глаза: — Скажи, Полинка, правда, что ты по его аттестату получаешь? Или просто болтают люди?

Вот и опять почувствовала Полинка, как кровь прилила к лицу, как она покраснела. Будто уличили ее в каком-то неблаговидном проступке, в непорядочности, хотя она и не могла понять, почему поступок этот неблаговидный и в чем заключается ее непорядочность. Понять-то она этого не могла, но, тем не менее, когда возникал разговор об аттестате Денисио, она всегда испытывала стыд. И, кроме стыда, она еще испытывала и быстро возникающую неприязнь к человеку, который затевал этот разговор. «Зачем кому-то надо совать свой нос не в свое дело? — думала в таких случаях Полинка. — Разве я что-нибудь у кого-нибудь отнимаю?»

Вероника, между тем, сразу же поняв состояние Полинки и подумав при этом, что не стоило задавать подобный вопрос, потому что, если вникнуть, он и вправду является бестактным, не дождавшись Полинкиного ответа, сказала:

— Это я просто так спросила, Полинка. Ничего плохого об этом я не думаю, клянусь тебе. Когда я услышала, что Денисио распорядился выплачивать тебе по своему аттестату, я подумала только об одном: какой он замечательный человек и как он правильно сделал, что распорядился именно так. Он всегда говорил, что у него нет ни одного близкого человека, а ты — жена его друга. Как же он мог поступить иначе? Конечно, кто-то другой мог копить свои денежки, но для Денисио, наверно, это было противно… Слушай, Полинка, милая, ты не должна стыдиться, понимаешь?! И если кто-то скажет тебе что-нибудь гадкое — плюнь ты тому человеку прямо в рожу, другого такой человек не заслужил… А теперь давай выпьем, не чокаясь, за память Феди, пусть ему земля будет пухом.

Полинка благодарно посмотрела на Веронику:

— Давай, Вероника. Спасибо тебе за добрые слова.

Прошло несколько дней, в течение которых Полинка не раз возвращалась к разговору с Вероникой о том, что насчет работы ей лучше всего пойти к командиру эскадрильи капитану Шульге, а не к начальнику штаба Мезенцеву. Полинке до сих пор казалось, что в словах Вероники, когда та говорила о Мезенцеве, был какой-то тайный смысл, который понять Полинка была не в силах. Вероника будто за что-то осуждала Мезенцева, чувствовалось, что она испытывает к нему неприязнь. В чем причина такой неприязни, что плохого мог сделать Мезенцев по отношению к Веронике? — На эти вопросы Полинка ответить не могла, и в конце концов пришла к такому решению: Валерий Трошин постоянно говорил о том, будто он рвется на фронт, но его почему-то из эскадрильи не отпускают, и главным виновником такого положении он (и Вероника тоже) считают Мезенцева. Отсюда и неприязнь, отсюда и осуждение.

«Однако меня это не касается, — думала Полинка. — И поскольку Виктор Григорьевич сам предложил придти к нему, я и должна воспользоваться этим предложением».

Выбрав один из погожих дней, когда почти вся эскадрильи была на аэродроме, Полинка отправилась в штаб. Шла, прислушиваясь к гулу моторов в небе, иногда останавливалась и, прикрыв рукой глаза от солнца, подолгу смотрела, как летчики выполняют фигуры высшего пилотажа, и хотя теперь ей уже не казалось, будто там, в одной из машин, сидит в кабине ее Федор, все же сердце ее порой замирало, и она, смахнув ладонью непрошеную слезу, болезненно вздыхала.

Как только Полинка переступила порог кабинета начальника штаба, Мезенцев быстро встал и поспешил ей навстречу. Широко улыбаясь, он обеими руками взял руку Полинки и, не отпуская ее, проговорил: