Холодный туман

Ну вот… Набили, значит, Дементию морду, всего измутузили так, што и мама родная не признает, и бают ему: «Иди, — бают, — домой, всем насщет некрасивого твоего вида говори, што по пьянке с хулиганами подрался. А когда нам понадобишься, известим о том».

Поклонился им в ножки брательник мой троюродный Дементий и пошел. Вот проходит месяц, другой, третий, — а было то в тридцать седьмом годе, — всех разных троцкистов и других вредных агентов выловили, ловить больше вроде некого, а тем, што в органах, план, бают люди, выполнять по трицкистам надо, иначе самих — под корень. Вот тогда вызывают они Дементия и бают: «Ты, — бают, — помнишь свои обязательства? Насщет доставки нам сведений о трицкистах и прочих-разных?» «Помню, — отвечает, — ежели прикажете, завтра же сработаю».

Марфа Ивановна умолкла, снова пододвинула к себе чашку, налила заварки и кипятку из чайника, откусила кусочек сахара, отхлебнула глоток чая и продолжала:

— Ну вот… Глядим мы — и видим: то одного человека с нашей улицы схватят, то другого из соседней, впихнут в «воронок», на том дело и заклиниватца до следующего человека. Мы-то, грешные, про Дементия ништо не разумем, даже жалели его, как уже безвинно пострадавшего, узнали об нем только потом, а сперва и в головах про него ничего не держали. Сколько жизней невинных загубила эта иуда скариотская — одному Богу известно. Но вот как-то, по сильной пьянке, взболтнул Дементий второму моему троюродному брательнику Илье Дежкину:

— Видишь, — спрашиват у Ильи, — полушубок на мне новый? Видишь? Подарок это мне от властей за службу мою верную. И сапоги тож от властей…

— За каку ж таку службу тебе таки дороги подарки? — спрашиват Илья Дежкин… — По секрету могешь мне поведать?

— По особому секрету могу, — отвечат Дементий. — Да ежли проболташь кому, не сносить тебе головы… Вот ты, — продолжат Дементий, — хоть одного трицкиста пымал? Не пымал. А их, власти говорят, крутом пруд пруди. Вот я и…

Сказал так, да и заткнулся. Пьяный-пьяный, а все ж, хоть и поздно, да сообразил, што выдал себя. Даже, как потом рассказывал Илья, побледнел весь, затрясся. Илья же спрашиват:

— Значит, — спрашиват, — людьми торгуешь? За полушубок да за сапоги людей продаешь?

— Молчи! — кричит Дементий. — Молчи, Илья, не вводи во грех. Потому как шибко худо тебе могет быть…

— А Илья, Полинка, больной человек был, сердцем больной. По недели, бывало, лежит, дыхать ему нечем. Вот так-то… После того разговора с Дементием и совсем слег Илья. Лежит неделю, другую, на работу не ходит, лежит все. А потом случилось такое: пришли забирать его по доносу, значит, Дементия. Вроде трицкист Илья, и отсюда, как водится, враг народу. Это он-то, Илья, враг народу. Со смеху Богу душу отдать можно. Кроме коровьего да лошадиного навозу Илья в своей жизни ничего другого и не видал. При председателе колхоза он состоял, при личной председательской конюшне и при его домашнем коровнике. А тут — трицкист…

Ну вот… Пришли, у Ильи ж в это время с сердцем совсем никуда. Настя, женка его, говорит им, тем, што пришли:

— Дык он же еле дышит, — говорит, — он же помереть могет… Отпихнули ее и к Илье: «А ну вставай, не прикидывайся казанской сиротой! Кому сказано!» А Илья лежит, дыханье у нем гулкое, да и лицо — краше в гроб кладут. Тогда один тип — харя как у председательского кнуря — хватат Илью за руку и — рванет, и рванет с койки. Ну вот… Стащили, значит, и поволокли из хаты. Да только и до середки двора не дотащили, как подкосились у Ильи ноги, схватился он руками вот сюда, где сердце, и рухнул. Те туда, сюда, а чего уж там — мертвый Илья. Бросили они его на том же самом месте, где рухнул он, сели на машину и укатили. Вот так-то.

…Что ж делать? Помянули мы Илью кануном на паперти, дьякон наш голосистый пропел панихидку, на том дело и закончилось…

Полинка сидела на кушетке, подобрав ноги и обхватив руками колени. За окном уже стояла ночь и было видно, как крадется, точно хищный зверек, луна сквозь просвечиваемые ею разорванные облака.

Страшно было слушать Марфу Ивановну, и вспоминалось то далекое время, когда сама Полинка была совсем маленькой девчушкой и, свернувшись в комочек под одеялом, слушала, затаив дыханье, какую-нибудь страшную сказку, рассказываемую бабушкой. Мурашки бегали по коже, сердчишко сжималось и холодело, но слушать хотелось и дальше, и она просила: «Рассказывай, баушка, рассказывай».

Но то были сказки: даже детским своим умишком Полинка тогда понимала, что в жизни так не бывает, иначе она хоть раз бы да и увидела и бабу-ягу, и семиглавого змея, и птицу такую большую, что она может утащить в неведомые горы любого людоеда и бросить его на скалы.

То были сказки. А тут…

— Ну вот… — Продолжала Марфа Ивановна. — а потом пришли, забрали и Настю.

— А куда ж ребенок Настасьин делся? — спросила Полинка.

— Сестра Настина к себе его взяла. А ежли б не она, так я взяла б. Да через полтора года и саму Настю отпустили, вмешался, бают люди, какой-то добрый человек из «органов». Ты, дочка, не думай, што там одни собаки службу служат, есть там и добрые люди.

— Я тоже так думаю, — сказала. Полинка. — Недаром же в народе говорит: «Свет не без добрых людей».

— Вот-вот… Ну, а как ты сама, дочка? Гляжу на тебя, вроде как легче тебе, а?

— Легче, Марфа Ивановна. Голова теперь не так часто болит. Вот только тоска снедает. Устроиться бы куда-нибудь на работу, чтоб не сидеть целыми днями у окна. Но куда устроишься? Никакой у меня специальности нет, ничему-то я в жизни научиться не успела.

— А к себе, в эту саму эскадрилью, нельзя? Контора ж там у них есть.

Полинка и сама не раз об этом думала. Больше года прошло с тех пор, как погиб Федор, время хотя и не смогло совсем залечить ее раны, но все же зарубцевало их, сделало не такими, как прежде, болезненными, открытыми.

Материально она не нуждалась. Того, что получала по аттестату Денисио, ей хватало. Правда, вдруг начинала думать, что никакого права на деньги, получаемые по этому аттестату, она не имеет, ей даже казалось, что кое-кто смотрит на нее со скрытым злорадством — видали вы, мол, такую штучку, нигде не работает, а денежки есть… За какие-такие заслуги перед Андреем Денисовым она пользуется такими благами? Ей становилось стыдно и, жалуясь Марфе Ивановне, она говорила: «Больше не стану получать, лучшее голоду помру, но не стану. Так и напишу Денисио».

Марфа Ивановна покачивала головой: «Дурь-то человеческа — она как сибирска язва вредна. Дурь да зависть. Не понимашь? Дунися тебе от чистоты сердца помогат, а ты што?».

Все же она решила попытаться устроиться не работу — и для того, чтобы меньше тоска мучила, и чтобы быть независимой материально. Она, конечно, могла устроиться подсобной рабочей на каком-нибудь предприятии Тайжинска — рабочие руки везде были нужны позарез, но эскадрилья с ее людьми была для нее как бы родным домом и расставаться с ним она не хотела.

Как-то, разговорившись с Вероникой Трошиной, Полинка, поделилась с ней своими планами: она пойдет к начальнику штаба эскадрильи капитану Мезенцеву и попросит его дать ей любую работу. Она готова быть уборщицей, мойщицей самолетов, посыльной — кем угодно, лишь бы не сидеть дома, лишь бы быть поближе к людям.

Выслушав ее, Вероника долго молчала. И даже когда Полинка спросила: «Почему ты молчишь?», Вероника, глядя куда-то поверх головы Полинки, не произнесла ни слова.

— Да ты что, Вероника! — воскликнула Полинка. — Что с тобой?

— Ничего, — Вероника слабо улыбнулась. — Просто так, задумалась. — Сделав небольшую паузу, она продолжала. — А почему ты решила пойти к Мезенцеву, а не к Петру Никитичу командиру эскадрильи? Петр Никитич, по-моему, быстрее может это решить.

— Да как-то не совсем удобно обращаться к самому Петру Никитичу, — сказала Полинка. — Он ведь в основном летными делами занимается. А Виктор Григорьевич… Кстати, дня три назад встретил он меня на улице, спросил: «Чего никогда не заходите, Полина Сергеевна?» — Полинка шутливо толкнула локтем сидевшую рядом Веронику. — Так и назвал: «Полина Сергеевна». Я еще никогда ни от кого такого не слыхала. Вежливый он, Виктор Григорьевич. Ну, я ему ответила: «Чего ж я буду беспокоить вас, Виктор Григорьевич, в штабе, наверно, работы хватает». А он: «Могли бы, Полина Сергеевна, и домой ко мне вечерком заглянуть, я ведь, как вы знаете, один живу, тоскливо бывает одному. Зашли бы как-нибудь, поговорили бы о том о сем — и вы, и я тоску бы свою разогнали?»