Красный ветер

— Я буду смотреть, как поползут по горящей земле эти подлые гады, корчась и извиваясь от страха. Ты можешь меня понять?

— Я — могу. Денисио, наверное, не поймет. Он не видел того, что видела ты.

— Видел. В Порт-Боу. Он рассказывал. Там на его глазах фашисты с воздуха расстреливали мирных людей.

— Ну что ж, попробуй…

— Почему наша прекрасная сеньорита не спит? — здороваясь с Эстрельей, спросил Павлито. — Может быть, она всю ночь ждала меня и хотела, чтобы я спел ей серенаду?

— Что он говорит? — Эстрелья посмотрела на Денисио и улыбнулась.

— Он спрашивает: таким красивым девушкам, как Эстрелья, не опасно ли по ночам оставаться наедине с Вальехо? — ответил Денисио. — Здравствуй, Эстрелья. Здравствуй, Вальехо. Надеюсь, все у тебя в порядке?

— Так точно, камарада хефе. — Вальехо бросил руку к пилотке, отдавая честь. — Машина готова к вылету, камарада хефе.

Денисио, взглянув на часы, сказал:

— Вылет через двадцать минут. — Он взял Эстрелью под руку, предложил: — Мы можем с тобой немного погулять и поговорить. Ты знаешь, куда мы летим?

— Да. Вальехо мне сказал.

— Мы передадим твоей Севилье привет, — пошутил Денисио. — Ты не возражаешь?

— Я полечу с вами, Денисио. — Эстрелья остановилась и просяще на него посмотрела. — Слышишь, Денисио? Я должна полететь. Должна.

Денисио оторопел. В голосе, в глазах Эстрельи была такая мольба, что это не могло его не тронуть. Но как он может взять ее на борт самолета, который летит на боевое задание? Как он вообще может взять на себя такую ответственность?

А вдруг что случится? Вдруг их подобьют, и всему экипажу придется прыгать на парашютах? Что будет делать Эстрелья?

Он мягко сказал:

— Послушай, Эстрелья, я не имею права. Я сам никогда в жизни еще не вылетал на боевое задание. У меня нет никакого опыта, и я не знаю, как все это будет… Посмотри на Павлито — он балагурит, смоется, но думаешь, он не испытывает тревоги? То же самое я могу сказать о себе. Мы еще на земле, а какой-то холодок уже пробрался в мою душу, и хотя ничего подобного я до сих пор не испытывал, все же знаю, что это — тревога. Но мы — летчики, Эстрелья, мы и прилетели в Испанию для того, чтобы драться, а ты…

— А я? — спросила Эстрелья. — Разве я не должна драться?.. Слушай, Денисио, я обещаю, что никогда больше ни о чем тебя не попрошу, но сейчас… Севилья… Ты обязан меня понять… Ну, спроси у Павлито, как он… Павлито! — крикнула, она. — Павлито!

Когда Павлито подошел, Денисио сказал по-русски:

— Черт знает что!.. Эстрелья просит взять ее на задание.

— Молодец! — воскликнул Павлито. — Вот это девка! Прикажи Вальехо, чтобы он достал для нее парашют. Без парашюта будет незаконно.

— Ты с ума сошел! — сказал Денисио. — Какое мы имеем право? Ты думаешь, о чем говоришь?

— Я всегда думаю. — Павлито подмигнул Эстрелье, которая напряженно вслушивалась в их разговор. — По складу своего ума я — философ, а философы только тем и занимаются, что день и ночь думают. — Он помолчал и добавил: — При том при всем, камарада хефе, никаких инструкций на этот счет нет. Значит, разрешается действовать по обстановке.

Эстрелья неожиданно схватила руку Денисио и поднесла к своим губам. Денисио еще не видел ее такой взволнованной, она казалась ему человеком, для которого не существует душевной расслабленности, жалости или нежности, словно Эстрелья давно уже отрешилась от всего, что может помешать ей носить в себе ненависть и гнев… И вдруг — этот порыв…

Она заговорила, быстро и горячо, продолжая глядеть на Денисио умоляющими глазами:

— Денисио… Ты подумай, Денисио: если бы фашисты натворили в твоем городе такое же, как в моей Севилье, если бы они сделали с самыми близкими твоими людьми то же, что сделали с моими, и кто-то летел бы туда, чтобы расплатиться с ними, — разве ты не хотел бы своими глазами увидеть, как гибнут эти выродки?!.

Денисио молчал. А она продолжала:

— Я понимаю, тебе трудно самому решить этот вопрос, но… Я дважды летала с летчиками на боевых самолетах. И оба раза потом писала в газету… У меня есть письма от летчиков. Они благодарили меня за мои статьи.

— Во! — воскликнул Павлито, когда Денисио перевел Слова Эстрельи. — Военный корреспондент! Никто к нам не придерется, Денисио.

— Военный корреспондент, — хмыкнул Денисио. Подумал-подумал — и махнул рукой: — Ладно, будь что будет — семи смертям не бывать, а одной не миновать!

Первым, как заранее условились, взлетел на «бреге» капитан Прадос — один из тех испанских летчиков, которые в первый же день фашистского мятежа вместе с Игнасио Сиснеросом перешли на сторону Республики. За ним, оставляя позади себя облако черного дыма, тяжело поднялся «потез» француза-добровольца Франсуа Денена, и сразу же вслед за Дененом вылетел Денисио. Два других «потеза» и «бреге», одновременно взлетевшие с аэродрома Алькасареса, через две-три минуты пристроились пеленгом справа, что тоже было обусловлено заранее.

Море, в этот час рассвета казавшееся особенно синим, кое-где расцвеченное фосфоресцирующими пятнами, быстро уходило влево и скрывалось в предутренней дымке, словно тонуло в своих же темных глубинах. Ни одного корабля на горизонте, ни одного рыбачьего паруса вблизи берегов — безжизненное море, затаившееся, притихшее, мертвое. И затаившейся, мертвой кажется земля внизу — война убивала не только людей, она высасывала соки из природы, опустошала и разрушала ее живую душу.

Павлито ежеминутно сличал карту с местностью и изредка бросал Денисио: «Идем по курсу. У капитана Прадоса отличный штурман». Или: «Какого черта они отклоняются? Глаз у штурмана нету, что ли?».

Павлито — весь внимание, серьезность, собранность. Это был совсем не тот Павлито, каким его Денисио привык видеть. Ни балагурства, ни развязности, ни бравады — все осталось на земле, будто Павлито по оплошности забыл прихватить с собой свои привычки. И это понятно: здесь, в небе, война стояла рядом, и рядом с ней, возможно, стояла смерть. Может быть, Павлито вот только сейчас, впервые в своей жизни, по-настоящему осознал, что он не бессмертен: зенитный снаряд в беременное бомбами брюхо машины, очередь подкравшегося «фиата» — и конец.

Испытывал он страх или нет, Павлито сказать не мог. Что-то, правда, ему мешало быть таким же беспечным, как обычно, но этому «что-то» он не мог дать объяснения. Ответственность, которая лежала на нем, как на штурмане? Нет, ответственности — по крайней мере, сейчас, когда Денисио вел машину в строю, — особой не было… Неуверенность в машине? Вальехо не стал бы ее выпускать, если было бы что-нибудь не в порядке… Подстерегающая опасность? Вот, наверное, откуда шла тревога, а с тревогой и то ощущение, которое Павлито понимал и к которому он невольно прислушивался.

Пожалуй, это все-таки было чувство страха. Он вспомнил, как однажды, еще в детстве, катался на коньках по льду едва-едва замерзшей реки. Лед был удивительно ровным, ветер, почти шквальный, начисто согнал с него снег, и мальчишки, с трудом, пополам согнувшись, вышагивали против ветра полтора-два километра, привязывали к ногам коньки и, распахнув полы своих пальтишек и полушубков, словно под парусами, с сумасшедшей скоростью мчались вниз по реке.

Ни с чем не сравнимое ощущение стремительности, когда захватывает дух и кажется, будто летишь с крутизны, оттесняло на задний план все остальные чувства, в том числе и чувство осторожности. Азарт, упоение скоростью, головокружительной лихостью — не человек ты в эту минуту, а птица, и нет для тебя преград, какое-то сладостное чувство переполняет сейчас все твое существо: поет в ушах разбойный ветер, во всю силу поет душа…

И вдруг впереди — широкая полынья: иссиня-черная вода пенится, бьется волнами о закраины, пляшут на пенистых волнах осколки льдин, словно клочья изорванного ветром тумана, кружатся спирально над водой вихри поземки…

Кто-то сзади закричал:.