Красный ветер

— Русская «катюша» под номером «семь». Но и другие…

— На русской «катюше» под номером «семь» я полечу завтра сам, — коротко бросал Эмилио Прадос. — И таким образом всю ответственность беру на себя.

И он летел, ведя за собой полк. Он понимал, что летать на таких машинах не только рискованно, но даже безрассудно. Тем не менее у него не было другого выхода. И не только потому, — что командующий авиацией Республики Игнасио де Сиснерос требовал ежедневно поднимать все машины в воздух, но и потому, что собственными глазами видел, как трудно приходится вести бои наземным частям. На его глазах редели дивизии и полки, истекали кровью батальоны и роты, а франкисты, поддерживаемые мощью итальянских и немецких дивизий и марокканских бандер, продолжали рваться вперед, сея на пути смерть и разрушения.

Верил ли теперь Эмилио Прадос в победу? Тлела ли в его сердце хоть искра надежды на то, что Республика выдержит этот сумасшедший натиск и положение вдруг изменится к лучшему?

Тяжелые, как свинцовые волны неспокойного моря, мысли накатывались на мозг, кружили его в своем кипящем водовороте, не давали покоя ни днем ни ночью. Глядя, с каким упорством защищают республиканские бойцы каждый клочок земли, с каким бесстрашием идут на смерть, сколько в них веры в свое правое дело, Эмилио Прадос порой испытывал поистине великое вдохновение и мог поклясться самому себе, что и в нем самом живет эта вера и никакие силы ее не разрушат. Но проходил день, два, неделя, фашисты продолжали несметной тучей продвигаться вперед, земля Каталонии как бы сужалась на глазах у Эмилио Прадоса, гибли в жесточайших боях летчики его полка, и утомленный, угнетаемый мрачными предчувствиями дух его сникал, как сорванная с молодой оливы зеленая ветвь.

И тогда он задавал себе вопрос: «Что же будет? Что ожидает каждого из нас?..»

Как-то поздним вечером к нему пришел инженер Фернан Саморо. В тот день с задания не вернулась еще одна машина, и Саморо был особенно мрачен.

Он без приглашения сел за стол, бросил большие руки на стол и, помолчав минуту-другую, попросил:

— Дай мне кружку вина, Эмилио.

Они с Прадосом были давними друзьями, и хотя по службе часто между ними происходили стычки, в неофициальной обстановке и Прадос, и Саморо не только искали друг в друге поддержку, но и делились всем, что накипало на душе.

— Горит? — спросил Прадос.

— Горит, — ответил инженер и положил руку на грудь. — Горит, Эмилио. Каждый раз, когда кто-то из наших не возвращается, я чувствую себя так, словно никто, кроме меня, ни в чем не виноват. И порой мне хочется пустить себе пулю в лоб. Чтобы очиститься…

Эмилио Прадос поставил на стол две кружки, обе налил до краев красным, как кровь, вином. Но прежде чем выпить, сказал:

— Не криви душой, Фернан. В первую очередь тебе хочется пустить пулю не в свой лоб, а в мой. Ведь это я приказываю тебе выпускать машины, место которым на кладбище… Я удивляюсь, что ты до сих пор не исполнил своего желания…

Саморо долгим взглядом посмотрел на Прадоса, залпом, не отрываясь, выпил вино до дна, тыльной стороной ладони вытер губы и лишь потом сказал:

— На месте генерала Сиснероса я давно поставил бы к стенке и Прадоса, и Саморо.

— Или приказал бы им, — подхватил Прадос, — поставить на капитальный ремонт все десять гробов и не выпускать их до тех пор, пока они снова не станут боевыми машинами. Так?

— Так…

— А чтобы Прадосу и Саморо было не скучно коротать время, отправить их в качестве наблюдателей на один из участков фронта. И сказать им: «Глядите в оба… Ничего не пропускайте — потом вам все это пригодится для работы над своими мемуарами…» И они начнут глядеть в оба на то, как бомбы фашистских бомбардировщиков рвут на части наших солдат, как «мессеры» и «фиаты» с бреющего расстреливают пехоту, как эскадрильи легиона «Кондор» расчищают путь марокканским мясникам и головорезам Муссолини, которые все прут и прут вперед, затягивая петлю на шее Республики. Так?

— Замолчи! — сказал Саморо.

— Нет, ты послушай. Если не хочешь слушать меня, послушай наших солдат. Знаешь, о чем они говорят? «Пресвятая дева Мария, где же наши братья летчики, почему они бросили нас на расправу, почему не защищают нас от истребления?..»

— Налей мне еще, — упавшим голосом попросил Саморо. — И больше ни слова, иначе я напьюсь, как свинья.

— Ты вообще стал много пить в последнее время, старина, — заметил Прадос. — Что с тобой происходит?

— То же, что и с тобой, — сказал инженер. — И не делай вид, будто червь сомнения не гложет твою душу.

Эмилио Прадос ничего не ответил, а Саморо, снова до дна выпив вино, попросил:

— Налей еще.

— Довольно. — Прадос покачал головой. — Ты и так уже изрядно захмелел.

— Не будь занудой, Эмилио. Это тебе не идет. А захмелел я или не захмелел — какая к черту разница! Налей!

Эмилио Прадос пил наравне с Фернаном Саморо… По одной, еще по одной, еще… Раньше он этого не позволял, а теперь… Потребность расслабиться, хоть на короткое время уйти от действительности, — эта потребность приходила все чаще, и все реже он ей сопротивлялся. В минуту опьянения пусть ненадолго, но приходил покой. Действительность не казалась такой безнадежной и угнетающей. Все еще может измениться. В конце концов, Хуан Негрин — это не пораженец Индалесио Прието, мечтавший о заключении с Франко мира любой ценой. Черт возьми, армия Республики еще покажет себя, и недалек тот день, когда она, вновь собравшись с силами, погонит назад всю эту фашистскую сволочь! И тогда… Плохо, что рядом с ним нет Денисио. Вот кто одним своим присутствием вселяет в Прадоса оптимизм, не дает разгуляться мрачным мыслям. И Росита… Она говорит: «Теперь я хорошо тебя знаю, Эмилио. Теперь я верю, что ты никогда меня не бросишь. Вот кончится воина, мы уедем с тобой куда-нибудь в горы, выстроим небольшой домик, правительство даст нам немножко земли, и мы станем выращивать оливы… А потом у нас появятся дети… Самого первого мальчугана мы назовем Эмилио. А если первой родится девочка, мы дадим ей имя Эстрелья… Других мы назовем Мигелем и Линой… Никого не забудем, правда, Эмилио?»

Фернан Саморо сказал:

— Хуан Негрин делает хорошую мину при плохой игре. Ты согласен со мной, старина? Ему ли не знать, что наша карта бита…

— Не городи чушь, Фернан! — с раздражением бросил Прадос.

— Чушь? А ты что, другого мнения? Ты ничего не видишь? Или, как страус, пытаешься спрятать голову в песок? Или надеешься на сверхъестественное чудо?

— Замолчи, не каркай! Если лишиться надежды, остается только одно…

— Пулю в висок? — Саморо горько усмехнулся. — Отдать душу дьяволу?

— Ты уже пьян, старина…

— Нет, я не пьян. Вино, к сожалению, меня не берет. Не берет, черт бы его побрал! Но насчет пули в висок я не согласен. Слышишь, Эмилио? Мы с тобой еще поживем. Такие люди, как мы с тобой, пригодятся для будущего.

— Для какого будущего? Если мы окончательно проиграем — его у нас не будет. Мрак…

— Теперь каркаешь ты. Как ворон… Слушай, что я тебе скажу… Слышал, как говорят, из авторитетных источников… Наш министр иностранных дел Альварес дель Вайо уже обратился к французскому министру Бонне с просьбой, чтобы Франция приняла под свою защиту испанских беженцев… И наших бойцов. Ты теперь все понимаешь? Я думаю так: и Бонне, и Даладье, да и Чемберлен тоже, — не дураки, они сознают, что победа Франко — это победа Гитлера и Муссолини. Сознают, что после Испании может наступить очередь Франции и Англии. Сейчас они уже вряд ли смогут что-нибудь изменить: вовремя не спохватились. Они это понимают. Понимают, наверное, и такую простую вещь: драться с Гитлером и Муссолини все равно придется, так почему же не использовать уже приобретших военный опыт солдат и офицеров республиканской Испании? А? Ты теперь все понимаешь, Эмилио? Мы — сила, и мы опять станем в первые колонны!

По мере того как Фернан Саморо развивал свои мысли-идеи, он все больше воодушевлялся. Он, наверное, уже забыл, что всего лишь несколько минут назад говорил о «битой карте» Хуана Негрина и его хорошей мине при плохой игре. Он, убеждая Эмилио Прадоса в том, что еще далеко не все потеряно, пожалуй, стремился убедить в этом и самого себя. А Эмилио Прадос, опершись локтями о стол и подперев голову ладонями, мрачно сидел перед наполовину опорожненной кружкой и молчал.