Красный ветер

Она увидела над собой чье-то склоненное лицо — чье, она не могла узнать…

Увидела чьи-то затянутые пеленой скорби глаза — ее собственные глаза уже потухали, как и ее сознание: нет, она не знает, чьи это глаза…

Далекий голос позвал ее:

— Эстрелья!

Горы, долины, ущелья, скалы Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар тысячеголосо закричали:

— Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья, Эстрелья!..

— Я ухожу, — сказала она. — Слышишь, Денисио, я ухожу.

Она уходила. Светлые тропы, на которые она ступила, вели через зеленые перевалы, поросшие молодыми оливами, и спускались к морю. Оно блистало бирюзой, над тихой гладью его кружились чайки и тоже кричали: «Эстрелья, Эстрелья!..»

— Я ухожу в Севилью, — сказала она чайкам. — Там меня ждут.

И вдруг все исчезло, осталось лишь скорбное лицо Денисио, лишь его глаза, наполненные печалью. И Эстрелья почувствовала, что это уже не видение, что это настоящий Денисио и она должна успеть сказать ему последние слова прежде, чем мрак поглотит ее.

И она выдохнула эти слова:

— Бионди… Это он… Машина Хуана Морадо… Прощай, Денисио…

Бионди исчез.

Две эскадрильи с рассветом ушли в бой, эскадрилья Хуана Морадо осталась хоронить Эстрелью.

Педро Мачо, положив букетик цикламенов к сложенным рукам Эстрельи, говорил:

— Она была настоящей дочерью Испании, такой и останется она в памяти наших сердец… Нам не удалось найти подлого убийцу, но он никуда не уйдет от гнева народа. Придет время, и все бионди заплатят за каждую каплю крови Эстрельи и тех, кто пал от их грязных рук… Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли…

Денисио стоял у гроба с низко опущенной головой и ничего, кроме бледного лица Эстрельи, не видел. Американский летчик Артур Кервуд говорил:

— Сестра она была мне больше родная… Горько очень мне думать, что утерять ее мы позволили… Почему получилось так? Потому получилось так, что мы не узнаем врага там, где он посреди нас есть. Но… — Артур Кервуд сжал пальцы в кулак, выбросил руки вверх. — Но я клятву произношу перед сестрой моей Эстрельей: буду если я жить остаться и будет если у Артура Кервуда потом дочь, он имя даст ей хорошее — Эстрелья. И ее научит силой всей души врагов человечества ненавидеть!

Денисио стоял у гроба Эстрельи, и слезы текли по его осунувшемуся лицу, и ему казалось, будто сейчас вместе с Эстрельей он хоронит самого себя. Мертвеет его душа, гаснет в глазах свет, уходит за черные тучи солнце. Мрак… Жесткая чья-то рука пробралась к сердцу, сдавила, острая боль прошла через все тело и через мозг… Мексиканец Хуан Морадо говорил:

— Эстрелья не ушла. Слышите, камарадас, Эстрелья не ушла! Через час эскадрилья вылетит на боевое задание. Вся интернациональная эскадрилья. Все до одного человека. Павлито, Мартинес, чех Иржи Бота, француз Гильом Боньяр, венгр Матьяш, испанцы Марио Диас, Педро Ариас и боевой наш друг Эстрелья…

Денисио наклонился к лицу Эстрельи, прижался губами к ее холодному лбу. «Всего лишь на миг открой глаза, Эстрелья… Всего лишь на миг… Я хочу увидеть их для того, чтобы навечно сохранить в памяти нежность и доброту твоего взгляда… Может быть, я только сейчас до конца почувствовал, кем ты для меня была. Я редко говорил тебе о своей любви, но если бы ты знала, Эстрелья, как много я думал о тебе… Если бы ты знала…»

Педро Мачо обнял Денисио за плечи, мягко сказал:

— Пора, камарада Денисио.

До него не сразу дошло, чего хочет комиссар. Куда пора? О чем комиссар говорит?

Потом он увидел, как Артур Кервуд и Арно Шарвен поднесли крышку гроба. Остановились в двух шагах и растерянно посмотрели на Педро Мачо. Тогда он все понял. Обессиленно отошел в сторону, стал рядом с Хуаном Морадо и словно окаменел. Тук… тук… тук… — у него было такое ощущение, будто гвозди вколачивали не в крышку гроба, а в его сердце… Тук… тук… тук — при каждом ударе Денисио вздрагивал, ему хотелось кричать от боли, но он молчал, и все вокруг него молчали: горы, долины, ущелья Сьерра-Мартес и Сьерра-де-Гудар тоже молчали.

…Он один остался у могильного холма. Обхватив руками колени и опустив на руки голову, он неотрывно глядел на сырую красноватую землю, чувствуя, как неизбывная тоска заполняет все его существо, и думая о том, что теперь он от нее никогда не избавится, так и будет носить ее в себе до самой смерти…

Как это сказал комиссар полка Педро Мачо? «Пусть нашим прощальным салютом станет клятва, что мы не сложим оружия до тех пор, пока фашизм не исчезнет с лица земли». Да, Педро Мачо хорошо сказал. Но он не знает, кем была для Денисио Эстрелья, он не знает, как трудно пережить свою любовь…

Денисио не сразу увидел подошедшую к нему Роситу. И только когда она осторожно прикоснулась к его плечу, он поднял голову и посмотрел на нее отрешенными глазами. А ей показалось, будто Денисио совсем ее не узнал. Смотрит, как на незнакомого человека или как в пустоту.

Она никогда таким его не видела. Не Денисио перед ней, не молодой русский летчик Денисио, а старик с застывшими глазами, сгорбленный, придавленный тяжестью несчастья.

— Денисио! — тихо позвала Росита. — Денисио, пойдем отсюда.

Он не ответил. Сидел, все так же опустив голову на руки, и Росита вдруг подумала, что Денисио теперь никогда не уйдет от этого могильного холма, а если и уйдет, то все равно прежнего Денисио уже не будет. Нет, прежнего Денисио уже не будет…

Росита присела рядом с ним, уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Жалость к Денисио сдавила ее сердце с такой силой, будто на грудь навалили этот самый камень-валун, неподалеку от которого нашли Эстрелью. А Денисио молчал, — он, наверное, и не слышал рыданий Роситы, весь ушел в себя, в свое неизбывное горе.

Продолжая плакать, Росита сказала:

— Денисио! Так нельзя, Денисио! Ты меня слышишь? Ты слышишь меня, Денисио?! Очнись, очнись, говорю!

Он наконец посмотрел на Роситу, теперь уже, кажется, осмысленными глазами, провел по лицу ладонью и сказал:

— Я отправлю тебя к Эмилио Прадосу… Ты должна быть вместе с ним.

Эмилио Прадос вот уже третий месяц командовал полком бомбардировщиков. Собственно говоря, десяток истерзанных, латаных-перелатаных машин, среди которых было шесть, «катюш» три «Дугласа» и один Ю-52 (тот самый «юнкерс», на котором прилетели Эмилио Прадос, Денисио, Росита и Эскуэро), полком можно было назвать лишь условно. Каждый вечер инженер — пожилой испанец Фернан Саморо докладывал Прадосу:

— Завтра, камарада хефе, я смогу выпустить лишь шесть машин. Два «Дугласа» и два СБ ставлю на ремонт, они дышат на ладан, и будет преступлением, если…

— Завтра к рассвету должны быть готовы все десять, — невозмутимо отвечал Прадос. — Вы свободны, камарада Саморо.

Инженер багровел, но какое-то время сдерживал закипающий в нем протест. Теперь уже не так безапелляционно, а скорее просяще говорил:

— Камарада хефе, я ценю в вас боевой дух, но вы должны понять, что моя совесть не позволяет мне согласиться с вашим требованием. Четыре машины, которые я имею в виду, — это не бомбовозы, а разбитые катафалки. Один день, камарада хефе, всего лишь один день — и они снова станут боевыми машинами.

— Вы не разучились понимать испанский язык? — Прадос смотрел на инженера недобрыми глазами и добавлял: — Вы знаете обстановку на фронте? Или вас надо просветить?

Инженер Фернан Саморо не отличался спокойным характером, выдержки хватало ему не больше чем на одну-две минуты.

— Какого черта вы мне втолковываете об обстановке на фронте! — забыв о всякой субординации, кричал он. — Плевать мне на все обстановки и на все, с чем они связаны, я, в первую очередь, человек и, как человек, не имею права посылать летчиков на смерть в этих гробах. Надеюсь, я понятно изъясняюсь по-испански, камарада Прадос?

— Вы изъясняетесь, как Цицерон. — Прадос кривил в усмешке губы и спрашивал: — Какая из машин находится в самом плачевном состоянии и в первую очередь требует ремонта?