Страница 179 из 203
Но он все замечал и ничего не упускал из виду. Стоило какой-нибудь «моске» броситься в атаку на один из его истребителей, как Грюнде оказывался тут же, отсекал огнем атакующего и стремительно атаковал, хотя и видел, что сам подвергается нападению. Он словно презрел в эти минуты и смертельную опасность, и саму смерть, в нем действительно все клокотало от ярости, а когда он увидел, как «моска» срубила Руди, старого немецкого аса и давнего его товарища, Генрих фон Грюнде тут же поклялся, что в этом бою он или погибнет, или отомстит. «Мессершмитт» — прекрасная маневренная машина с отличными боевыми качествами. Грюнде знал ее так, как свою ладонь, и умел взять от нее все, на что она была способна…
Он приметил русский истребитель, срубивший Руди. Сквозь фонарь он различил летчика и готов был положить голову под топор, если этот летчик не был русским. Грюнде видел это по почерку, который отличался от почерков летчиков всех других национальностей, с кем ему приходилось встречаться в боях. Русские дерутся до последнего, русские в любую минуту подставляют себя под удар, чтобы защитить товарища, у них железная выдержка и еще что-то такое, чего нет у других: особенное упорство, особая самоотверженность, можно подумать, что к смерти они относятся так, будто у них не одна, а несколько жизней…
Сейчас Генрих фон Грюнде на какой-то отрезок времени отключился от всего, что могло помешать ему рассчитаться за Руди, усилием воли заглушил щемящее чувство, которое тяготило его, когда он увидел догорающие на земле машины и осознал, что это «юнкерсы», выбросил из головы мысли об ответственности за свой промах, на это короткое время даже решил предоставить самому себе полную свободу действий — пускай каждый из его летчиков дерется самостоятельно, а у него сейчас единственная цель: срубить, поджечь, вогнать в землю русский истребитель, на фюзеляже которого четко выведена цифра «четыре».
И вот он его подкараулил. «Четверка» как раз вошла в боевой разворот, и Грюнде и раз, и другой, и третий полоснул по ней из всех пулеметов. Промазать он не мог — слишком короткая дистанция, чтобы промазать, — и когда увидел, как «споткнулся» истребитель, а потом вошел в непроизвольный вираж и почти без скорости стал снижаться, Грюнде чуть не закричал от радости: он здорово его подкалечил, и хотя ему не удалось в этой атаке срубить «моску» до конца, теперь она от него никуда не денется. Вот сейчас он завернет петлю вокруг «четверки» и на выходе полоснет по ней последней трассой… Или нет, он скачала уйдет в сторону, а уже потом…
Между тем Арно Шарвен, словно почувствовав за своей спиной угрозу, оглянулся. Оглянулся в тот миг, когда Мартинес бил из пулеметов по «колдуну». Нетрудно было понять: если бы не Мартинес, то не «колдун» бы сейчас падал на землю, а он сам, Арно Шарвен.
— Спасибо, друг! — вслух проговорил Арно Шарвен.
Ему удалось уйти из-под удара «коршуна», а через несколько секунд, когда «коршун» попытался атаковать его еще раз, Шарвен пошел ему в лоб. Как всегда в минуту острой опасности, он начинал горячиться, становился, по словам Мартинеса, совсем бешеным. Правда, «бешенство» это не делало Арно Шарвена безрассудным, ярость в бою не была той слепой яростью, когда человек теряет голову и идет напролом, не думая о последствиях. У Арно Шарвена все выглядело по-другому: он действительно забывал об опасности, и порой казалось, будто Арно Шарвен бравирует своей отчаянной храбростью и заранее обрекает себя на гибель. Однако это был выработанный им в непрерывных схватках метод: чем у летчика крепче нервы, не без оснований считал Шарвен, тем у него больше шансов на победу. Побежден будет тот, кто дрогнет, у кого в последний момент сдадут нервы…
Может быть, именно поэтому он любил лобовые атаки. В том, что он не дрогнет, Арно Шарвен был убежден. Как-то Денисио спросил у него: «Скажи, Арно, если бы вдруг в одной из лобовых атак тебе попался противник с такими же крепкими нервами и с такой же отчаянной храбростью, — ты уверен, что не пришлось бы уступить? Уверен, что в самое последнее мгновение ты не отвернул бы в сторону, внезапно подумав, будто твой противник самый настоящий осел?» Арно Шарвен, не задумываясь, ответил: «В истребительную авиацию ослов не берут. Даже там, у них…»
Кажется, «коршун» был сделан из того же теста, что и Арно Шарвен. Он вел свой «мессер» строго по прямой, в лоб Арно Шарвену, не отворачивая ни на градус. Расстояние между истребителями сокращалось с такой скоростью, будто два астероида встретились на одной из тропинок космоса и летят навстречу друг другу, преследуя единственную цель: уничтожить, превратить друг друга в прах… Долгое время ни Арно Шарвен, ни немец не открывали огонь. Шарвен был уверен, что если он нажмет на гашетку и «коршун» увидит его трассу, он обязательно отвернет. Отвернет раньше времени, а Арно Шарвену хотелось дождаться, когда «коршун» вынужден будет рвануть машину вверх. Вот тогда-то Шарвен и всадит ему в брюхо хорошую очередь.
Кто знает, может быть, немецкий летчик думал о том же самом. Так или иначе, но было ясно: ни храбрости, ни выдержки, ни сумасшедшего хладнокровия немецкому летчику не занимать. Арно Шарвен понял это еще в самом начале атаки. И, странное дело, вместо страха перед столь незаурядным противником он испытал чувство удовлетворения: не каждый день приходится встречаться с врагом, который ни в чем тебе не уступает.
…Они открыли огонь одновременно, в тот самый миг, когда оба решили, что дальнейшая игра на нервах равнозначна самоубийству. Арно Шарвен и впоследствии не мог понять, почему трасса немца прошла значительно выше его истребителя, выше и левее. Несколько пуль продырявили левую плоскость, но Шарвен даже не обратил внимания на такую мелочь. А он длинной очередью прошил все брюхо «мессершмитта», который через одну-две секунды, еще продолжая лететь по прямой в силу инерции, вспыхнул, лег на крыло и крутым скольжением пошел к земле.
Вот только теперь Арно Шарвен и ощутил результат напряжения боя. Словно в жилах вдруг потекла не обыкновенная кровь, а расплавленный свинец, и какие-то там клапаны сердца были не в силах пропустить через себя эту густую, тяжелую жидкость, они начали давать перебои, и в глазах летчика замельтешили темные, красные, зеленые, синие круги, он встряхивал головой, пытаясь прийти в себя, так как знал, что бой еще продолжается и, возможно, уже в эту минуту какой-нибудь немецкий ас подкрадывается к нему сзади, а возможно, что именно в эту минуту кто-то из его друзей нуждается в немедленной помощи.
И тут он снова увидел Мартинеса.
Его «четверка» была подкалечена, Арно Шарвен это понял сразу, и вся муть в глазах тотчас улетучилась, а когда он боковым зрением заметил, что на Мартинеса, на его неуправляемую «моску» падает, как орел-стервятник, «мессершмитт» со знаком «дубль V» на борту, он прежде чем ввести свою машину в крутой полувираж, по-сумасшедшему закричал:
— Мартинес!
Он уже чувствовал, что прийти на помощь Мартинесу не успеет, он уже видел, как «дубль V» открыл по «ишачку» Мартинеса огонь, а Мартинес молчал, так как не мог вывести свою машину из падения. Потом «ишачок» перевалился с крыла на крыло, резко клюнул носом и стал падать еще стремительнее, а на капоте зазмеилась красная лента огня и поползла, поползла к кабине, и вслед за ней полз клуб сизого дыма, скрывая и кабину, и летчика.
И Арно Шарвен снова закричал:
— Мартинес! Прыгай, Мартинес!
Он, конечно, знал, что Мартинес услышать его не может, но продолжал кричать в исступлении.
«Дубль V» скрылся с глаз, но сейчас Арно Шарвену было на него наплевать: «четверка» Мартинеса, все плотнее окутываясь дымом, продолжала падать, и Арно Шарвен не мог оставить ее одну. Крутой спиралью он ходил вокруг нее, приближался настолько близко, что ему удавалось сквозь дым разглядеть согнутую, с опущенной головой, фигуру Мартинеса, который, наверное, был тяжело ранен и, возможно, уже терял сознание.
Вначале все усилия он прилагал к тому, чтобы вырвать машину из беспорядочного падения. Левая рука у него была прострелена ниже локтя. Мартинес ощущал, как в перчатку стекает кровь, но особой боли не чувствовал. Главное заключалось в том, что теперь от этой руки не было никакого проку: она все больше и больше немела, а когда он попытался приподнять ее, чтобы положить пальцы на сектор газа, ничего из этого не получилось — из нее ушла вся сила, и теперь она лежала у него на колене, будто совершенно чужая.