Красный ветер

Для этого, думал фон Грюнде, надо быть жестоким. Он страдал оттого, что его голубые глаза не источают, как, например, у Геринга, беспощадность и лютую ненависть: чувствуя, что в характере его заложены эти качества в полной мере, Генрих, глядя на себя в зеркало, терзался до исступления — на него смотрело хотя и красивое, но по-женски мягкое лицо с чуть заметными ямочками на щеках, что придавало ему этакое кокетливое выражение. О глазах и говорить было нечего — вместо жестокости, беспощадности и стального блеска они излучали черт знает что! Девица, а не солдат фюрера.

…До Валенсии, где сопровождаемые эскадрильей фон Грюнде бомбардировщики должны сбросить свой груз, было еще далеко — не менее пятнадцати минут лету, а в небе — ни одной машины республиканцев. Хотя фон Грюнде и знал, что у генерала Сиснероса, командующего ВВС, с авиацией дело дрянь (по данным разведки, представленным накануне, соотношение составляло примерно один самолет республиканцев к шести самолетам Франко), все же полное отсутствие истребителей в небе командира эскадрильи Грюнде настораживало. Пятерка «москас», которая трусливо бежала при появлении пятнадцати «юнкерсов» и семи «мессершмиттов», — не в счет. Правда, такое «бегство» республиканских истребителей до некоторой степени Генриха фон Грюнде удивило: обычно красные вступают в бой даже в самых неблагоприятных для них условиях.

Он продолжал лететь все по тому же курсу, но мысли его становились беспокойнее и беспокойнее. Грюнде силился отогнать их прочь, убеждая себя, что это не вошедшая в его сознание тревога, а просто болезненное ощущение, вызванное чрезмерной усталостью: в последнее время приходилось летать слишком много, и переутомление давало о себе знать.

И вдруг все как-то прояснилось, и Генрих фон Грюнде с ужаснувшей его четкостью увидел свою ошибку. Ведь еще когда пятерка «москас» отвернула в сторону и стала уходить с набором высоты, он мельком подумал, будто здесь что-то не так: даже неопытный летчик не станет уходить от противника с набором высоты. Наоборот, он уйдет с резким снижением, чтобы развить скорость. А эта пятерка…

У Грюнде была давняя привычка: и в полете вообще, и в бою в частности все свои действия фиксировать во времени. Ведет он свою эскадрилью в атаку — засекает время, выводит ее из боя — отмечает, сколько он длился. Даже когда сбивают кого-нибудь из его летчиков, Грюнде мысленно отмечает: «Отто Линке — четырнадцать тридцать семь…»

Привычка эта стала автоматической, она не требовала ни напряжения памяти, ни какой-либо другой работы мысли.

Когда Грюнде увидел пятерку республиканских истребителей, уходивших в сторону, он взглянул на часы. Было одиннадцать сорок пять… Потом, спустя некоторое время, он решил уйти со своей эскадрильей вперед, чтобы в случае необходимости расчистить для бомбардировщиков небо. Было одиннадцать пятьдесят одна… Когда Грюнде почувствовал толчок тревоги и понял ее причину, он машинально бросил взгляд на покрытую фосфором большую стрелку самолетных часов: одиннадцать пятьдесят пять…. Значит, прошло целых четыре минуты с тех пор, как он оставил опекаемых «юнкерсов» на произвол судьбы.

Целых четыре минуты он летел со своей эскадрильей в чистом небе, думал черт знает о чем, но только не о пятерке русских истребителей. Пожалуй, впервые он допустил такую беспечность…

Он подал команду: «Делай, как я!» Боевой разворот, отточенный, стремительный, — и эскадрилья несется навстречу «юнкерсам». Проходит минута, другая — «юнкерсов» нет. Потом Генрих фон Грюнде видит далеко внизу, на этой проклятой испанской земле, которую он невзлюбил с самого начала, поднимающиеся к небу темно-синие столбы дыма. Один, другой, третий, четвертый… Так горят самолеты… И если даже один или два из них «юнкерсы» — Генриху фон Грюнде не миновать…

Чего не миновать — об этом сейчас лучше не думать. Он ощутил, как на лбу выступил холодный пот и по всему телу пробежала нервная дрожь. А еще через несколько секунд он увидел пятерку «москас», целую и невредимую пятерку «москас», и понял, что четыре столба темно-сизого дыма — это четыре догорающих на земле «юнкерса».

Пятерка русских истребителей приближалась. У нее был солидный запас высоты и, следовательно, тактическое преимущество, но если бы их было не пять, а двадцать, и если бы их тактическое преимущество было в десять раз больше, — фон Грюнде все равно подал бы тот же сигнал, который подал сейчас: «Атакуем!»

Мексиканец Хуан Морадо подал точно такой же сигнал: «Атакуем»!

Бой сразу же принял на редкость ожесточенный характер. Завертелась смертельная карусель. Пулеметные трассы рвали небо на части, насквозь прошивали фюзеляжи и крылья машин, самолеты, словно потерявшие рассудок птицы, ошалело мчались друг на друга, почти сталкиваясь лоб в лоб, и отворачивали б самое последнее мгновение, когда уже казалось, что сейчас они или взорвутся, или разлетятся на куски.

Первого немца сбил Мартинес. Если не считать Хуана Морадо, Мартинес был, пожалуй, единственным, кто в какой-то мере сумел сохранить хладнокровие и не поддался в первые минуты боя бешеному азарту. Он знал неуемную силу характера Арно Шарвена, его горячность, а в отдельные минуты, когда бой принимал вот такую ожесточенность, и необузданность, поэтому не спускал с француза глаз, готовясь прийти ему на помощь, прикрыть при острой необходимости. Хуана Морадо во время атаки прикрывали Денисио и Артур Кервуд — Мартинес не сомневался, что они командира эскадрильи в обиду не дадут.

На Арно Шарвена насело сразу два «мессершмитта»: один с нарисованным на борту коршуном, другой — размалеванный какими-то символическими фигурами. Этого Мартинес почему-то окрестил «колдуном». «Коршун» атаковал Шарвена справа и сверху, «колдун» заходил ему в хвост, по-волчьи подкрадываясь сзади. По всей вероятности, Арно Шарвен его не видел, и в этом заключалась главная для него опасность. «Колдун», несомненно, был опытный летчик: до машины француза оставалось не более двухсот метров, а огонь он не открывал, решив подойти поближе и ударить наверняка.

Мартинес, выйдя из петли, сразу же оценил обстановку. Чтобы успеть прийти на помощь Шарвену, оставались считанные секунды. Так же, как «колдун» заходил в хвост «моски» Арно Шарвена, Мартинес приближался к хвосту «колдуна». И расстояние между всеми тремя самолетами было примерно одинаковым. Мартинес не любил бить с дальних дистанций, неизменно повторяя: «Патроны достаются не так легко, и украшать разноцветными трассами испанское небо я не намерен. Война — это не фейерверк…» Сейчас же другого выхода у него не было: запоздай он на секунду-другую открыть по фашисту огонь — и тот без особых трудов срубит Шарвена.

Мартинес опередил «колдуна» как раз не более чем на секунду-другую. Он ударил по нему двумя короткими очередями, ударил прицельно, и тут же «мессершмитт» закувыркался вниз. Летчик не выпрыгивал — наверное, был убит.

Мартинес свечой пошел вверх, оттуда он решил атаковать «коршуна», если Арно Шарвену не удастся уйти из-под удара. Но когда он уже хотел боевым разворотом направить свой истребитель на немца, вдруг увидел над собой, метрах в семидесяти выше своей «моски», пикирующий на него немецкий истребитель. И длинные пулеметные трассы. Словно ощутив боль, «ишачок» задрожал и начал быстро крениться влево, входя в непроизвольный вираж… Скорость катастрофически падала, и Мартинес подумал, что сейчас он свалится в штопор и выйти из него не будет никакой возможности, потому что перебит трос управления. Все же он еще и еще раз попытался выровнять машину, но ничего не мог поделать. А немец, заметив, конечно, что «моска» серьезно ранена, решил ее добивать.

Это был Генрих фон Грюнде. Могло показаться, что он потерял рассудок и мечется по небу как ошалелый, ничего перед собой не видя и мало что соображая. Грюнде бросал свой «мессер» вправо, влево, вверх, вниз, делал молниеносные фигуры высшего пилотажа, точно был не в бою, а на воздушном параде или спортивном празднике: боевые развороты сменялись бочками. Бочки — мертвыми петлями, иммельманами, переворотами через крыло.