Страница 87 из 101
Сдавайсь, рус! — Офицер в глубоко надвинутой на лоб фуражке выскочил вперед и, на ходу отдавая приказания солдатам, побежал к траншее. — Сдавайсь, рус! — снова крикнул он. — Ви окружен!
Яков медленно поднял левой рукой пистолет и выстрелил. Офицер продолжал приближаться. Яков выстрелил снова — и опять промахнулся. Рука дрожала, в голове гудело, глаза плохо видели.
Дай сюда! — закричал Нечмирев и выхватил из Яшиной руки пистолет. — Что же это мы два патрона вхолостую, миллион чертей! Ну, гады, подходите. Кто первый? Ты?
Он вскинул пистолет, выстрелил, и офицер свалился на траву, схватившись за грудь.
Теперь — ты? Подходи, фриц, сто миллионов дьяволов! На тебе! Захлебнулся? Порядок, Яша! Слышишь, воют фрицы, как волки… Шесть и восемь — сколько, Яша? Двенадцать? Нет, они все равно убьют нас, так до последнего же патрона! Получайте, гады!
Василий рванул на груди «молнию» комбинезона, выпрыгнул из траншеи и с двумя пистолетами в руках пошел навстречу немцам. Казалось, листья сильнее зашумели на деревьях, эхо звонче пронеслось по роще. Бросившегося на него немца с поднятым над головой автоматом Нечмирев с силой пнул ногой в живот, и немец взвыл, падая на землю. Второму он выстрелил в лицо, третьему рукояткой пистолета проломил череп. Василий громко кричал, и роща отзывалась на егоголос. Кричали и немцы, бросаясь на летчика, выл солдат с простреленной рукой, корчась на покрасневшей под ним траве. И только когда кончились у Нечмирева патроны и огромный солдат с волосатыми руками обезьяны навалился на летчика и сжал ему горло, стало сразу тихо в зеленой роще, так тихо, что слышно было, как шумят кроны деревьев и где-то далеко в стороне кричит кукушка…
3
Почти мертвых их бросили в подвел, оставили часового с автоматом и ушли. Время остановилось. Не было им дня, ни ночи. Казалось, над ними захлопнулась крышка гроба и все кончилось. Где-то еще продолжалась обыкновенная жизнь, шла война, стреляли друг в друга люди, ели и пили, а здесь — могильная тишина, мрак, ужас смерти. Они лежали почти рядом, в двух шагах друг от друга, и молчали. Ни стона, ни движения. Все, что было в прошлом — синее небо, ветер, бивший в лицо, гул моторов, утренние зори и вечерняя тишина заката, — это уже ушло от них, ушло навсегда, навсегда. С ними остались только мрак и отчаяние — тропка к смерти…
Нечмирев облизал сухие губы, тихо позвал:
Яша!
Пискнула крыса, перескочила через ногу, и опять — тишина. Василий снова позвал, но не услышал даже самого себя. В горле забулькало, он выплюнул соленый сгусток, хотел открыть глаза — и не смог: не хватало сил. Тогда он подумал: «Отдохну еще, теперь-то спешить некуда». Прижался щекой к холодной сырой земле и снова забылся.
Рассеялся мрак, ушла из тела боль, дышать стало легче. Может быть, потому, что он увидел кусок сверкнувшего сквозь деревья моря и почувствовал, как упругий ветер ворвался в окно вагона, обдав лицо и грудь свежим дыханием. Поезд мчался навстречу новой жизни, и пели колеса: «Наш паровоз, лети вперед…» Андрей Степной спросил: «А ты, парень, не боишься медкомиссии?» Нечмирев рассмеялся: «Я боюсь? Ха! Вася Нечмирев одним ударом сбивает с ног быка. Вася Нечмирев в десятибалльный шторм на мокрой палубе танцует румбу. Теперь ты понял, братишка, кто такой Вася Нечмирев?» Колеса пели: «Пропеллер, громче песню пой! Неси распластанные крылья!» Яша Райтман сказал: «Был Абрам, и нет Абрама, брата моего. Мы им, салакам паршивым!.. Идем, Вася…» «Штурман, дай курс!» Взлетает на воздух мост, рушатся железные балки и вдруг — «мессеры». Много их, окружили, как шакалы, самолет. «Комсомольские билеты останутся с нами, — твердо говорит Яша и добавляет: — Шесть и восемь — двенадцать».
Василий приподнял голову, вгляделся в темноту. Яков лежал тихо, как мертвый, лицом вниз. Превозмогая страшную боль, Нечмирев подполз к другу, головой коснулся его щеки, позвал:
Яша! Слышишь, Яша?
Тот молчал. Нечмирев испугался: неужели Яша уже… Остаться одному, с глазу на глаз с врагами, не чувствовать плеча товарища…. Он крикнул:
Яша!
Ему казалось, что крик его слышен за километр от подвала, но он просто выдохнул, прошептал имя друга. И почему-то подумал: «Тихое имя у Яши, мягкое, ночное имя: «Яш-ша… Не то, что моя фамилия: «Не-чмир-рев, миллион чертей!»
Яков шевельнулся, слабо застонал. Нечмирев обрадовался, будто теперь вместе с Яшей он обрел свободу, теперь жизнь пойдет своим чередом, большая, славная жизнь.
Яша, родной! — Он терся щекой о его лицо и чувствовал, как по щеке сползает слеза. — Яша, ты слышишь? Теперь мы, миллион дьяволов… Теперь нас двое, слышишь?
Рука, — прошептал Яша.
Нечмирев вспомнил: у Якова ведь прострелена рука, а они, гады, скрутили веревкой… Кое-как поднявшись на колени и локти, он добрался до узла, схватил веревку зубами и дернул. Яша вскрикнул.
Молчи, Яша!
Узел был затянут туго, набух от крови, не поддавался. Размочаленные концы веревки лезли в рот. Тошнило, нечем было дышать. Вася с остервенением рвал узел, сплевывал и все время просил:
Молчи, Яша.
Яша молчал. Он снова потерял сознание, сейчас он не чувствовал боли. И только когда Нечмирев у удалось развязать узел и рука соскользнула со спины на землю, Яков спросил:
Это ты, Вася?
Нечмирев лежал без движений, уткнувшись головой в спину друга. Не было сил ответить, пошевелиться. Он тяжело дышал и почему-то вздрагивал при каждом вдохе, будто плакал. Яша слегка повернулся, нащупал здоровой рукой его голову, погладил, как ребенка, по волосам.
Отдохни, Вася, — сказал он.
Вдруг они услышали гулкие шаги, потом громыхнул засов, и в подвал ворвался яркий сноп света. Яков успел спрятать руки за спину. Нечмирев с усилием приподнялся и сел. У входа в подвал стоял немец, смотрел на летчиков пустыми глазами, без ненависти, без участия. Потом он бросил на землю какой-то сверток, молча повернулся и ушел. Снова громыхнул засов, утихли гулкие шаги и только тогда Василий спросил:
Что он бросил?
Наверное, еду.
Но у нас ведь связаны руки… Они знают об этом.
Они хотят, чтобы мы ели, как свиньи.
Яков протянул руку к свертку, нащупал кусок хлеба, взял его, потом снова бросил на землю.
Пошли они к черту со своим обедом! — сказал он. — Объявим голодовку.
Ты с ума сошел, миллион чертей! — выругался Нечмирев. — Кому это нужно? С пустым брюхом стоять перед фрицами не совсем удобно, Яша. Давай-ка подкрепимся: может, веселей жить будет, пока живем…
Райтман зажал хлеб между коленей, отломил кусочек и протянул Василию. Прожевав, тот сказал:
Вот так я кормил щенка — с ладони. Дай-ка еще немножко, аппетит что-то разыгрался…
И опять время остановилось. Яков сидел, обхватив здоровой рукой раненую, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Он не стонал, только тянул, словно нудную песню без конца и без начала: «А-а-а, а-а-а!» Так, казалось, легче было переносить нестерпимую боль, Василий лежал на животе, прижавшись щекой к земле, и молчал. Руки у него затекли, веревка врезалась в запястья и жгла. Яков пробовал развязать ее рукой и зубами, но затянул еще туже.
Брось, — сказал Нечмирев. — Отдохни…
Их вызвали в штаб сразу двоих. Немец, пришедший за ними, снова, связал Райтману руки и на выходе толкнул его автоматом в спину. Нечмирев остановился, покрасневшими глазами взглянул на конвоира, сказал:
Ты, дура! Хочешь, чтобы я тебе горло перегрыз?
Немец попятился, выставил автомат вперед:
Пошел, пошел. Шнель!
В комнате, куда их привел конвоир, за большим дубовым столом сидел капитан в форме эсэсовца, у стены стояли трое здоровенных солдат. За маленьким столиком, покрытым черной скатертью, пристроилась русская девушка-переводчица с длинными крашеными ресницами.
Капитан долго, с нескрываемым любопытством разглядывал летчиков, потом спросил у Нечмирева:
Кто ты? Большевик?
Василий мельком взглянул на эсэсовца, потом на переводчицу.