Подвиг

Она принесла какъ всегда газету?.. Что же такое случилось?..

Въ булочной было много народа. Неонила Львовна отобрала шесть простыхъ булочекъ для ужина и три хрустящихъ «круассана» себѣ для кофе, положила еще въ корзину большой вѣсовой хлѣбъ и все это сдала Топси. Въ своемъ разсѣянномъ съ утра состоянiи Топси и не замѣтила, какъ старуха вышла лзъ булочной. Топси выскочила на улицу съ корзиной въ зубахъ и посмотрѣла по сторонамъ. Нигдѣ не было видно старухи. Топси вернулась обратно, поставила корзину въ углу и сѣла рядомъ. Она думала: — «дождусь». Но сейчасъ нсе сообразила, что «мамочка» могла пойти рядомъ въ мясную. Топси выскочила было снова, но тотчасъ и вернулась.

«Развѣ можно въ теперешнее время оставить корзину съ булками?… Нынче народъ такой ненадежный. Вотъ, хоть взять того же Лимонадова? Съ газетой это непремѣнно онъ что нибудь подстроилъ. Пакость какую нибудь сдѣлалъ!.. Свиснетъ кто нибудь у меня корзину, а я отвѣчай… Люди!.. Они такiе!.. Отъ нихъ всего можно ожидать!..»

Булочникъ заинтересовался поведенiемъ собаки. Онъ, казалось, читалъ ея мысли. Это онъ все потомъ и разсказалъ «мадамъ Олтабассоффъ».

Топси между тѣмъ снова взяла корзину въ зубы и пошла съ нею искать Неонилу Львовну. Она, не входя въ мясную, оглянула глазомъ покупателей. Неонилы Львовны тамъ не было. Дошла до мелочной «?рiсеriе», тамъ Неонила Львовна всегда брала масло. Нѣтъ… И тамъ не было старухи. Топси постояла у дверей въ раздумьи и пошла обратно въ булочную.

«Хватится меня, а не меня, такъ булокъ и придетъ «мамочка» обратно въ булочную. He пойдетъ она до мой безъ своихъ хрустящихъ круассановъ. Теперь, когда всѣ ушли, самое то старухино счастье начинается. Усядется съ газетой и станетъ кофеи распивать».

Топси поставила корзину въ самый уголъ и легла рядомъ.

И точно — Неонила Львовна вернулась. Булочникъ разсказалъ ей всѣ собачьи маневры, и старуха ласкала собаку, впрочемъ не столько за ея умъ, сколько въ отместку за побои полковника. Они шли вмѣстѣ подъ мелко сѣющимъ дождемъ. Старуха подробно разсказывала собакѣ, какое наказанiе для нихъ всѣхъ отъ тупого солдафона полковника и какъ онъ сегодня былъ несправедливъ къ Топси, а та слушала ее, поднимая временами на нее жолтые топазы своихъ глазъ и настораживая уши. Топси хотѣлось все разсказать про Лимонадова, да какъ скажешь, когда во рту тяжелая корзина съ провизiей и совсѣмъ не умѣешь говорить по человѣчески? Вилять хвостомъ?… Направо и налѣво?… Но это только Александръ Ивановичъ Купринъ знаетъ «пуделиный языкъ», а мамочка — та ничего не пойметъ».

Дома опять были разсказы про Топсинъ умъ… Восторговъ было не обобраться. Нифонтъ Ивановичъ сказалъ: — «Экiй умъ Господь всякой твари послалъ».

Фирсова «ами» цѣловала собаку и повторяла: — Алэ яки у насъ Топси, панъ Нифонъ, тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить.

VIII

Задолго до того, какъ рѣзкою, надоѣдливою, заливистою трелью по всему сквозному домику зазвучалъ будильникъ Мишеля Строгова, когда еще было темно на дворѣ, и бѣдный разсвѣтъ не могъ пробиться сквозь туманы дождевой сѣтки — жолтымъ огнемъ засвѣтились узкiя окна маленькаго подвальчика и на крыльцѣ появился старый Нифонтъ Ивановичъ.

Онъ въ черномъ пальтишкѣ, надѣтомъ поверхъ грубаго холщевого бѣлья — еще съ Дона — въ деревянныхъ, французскихъ башмакахъ «сабо» на босу ногу и съ непокрытой головой. Щуря узкiе глаза, онъ подставляетъ лицо, лобъ и волосы холоднымъ каплямъ и жмурится, вглядываясь вдаль. Лучшее умыванiе — Божья роса.

Въ мутныхъ проблескахъ свѣта его взоръ упирается въ высокую стѣну изъ тонкихъ плитокъ бетона сосѣдняго дома, видитъ блеклыя черныя георгины и голыя сирени въ палисадникѣ, простую желѣзную рѣшетку, калитку и чуть бѣлѣющее пятно жестяного ящика для писемъ.

Онъ тяжело вздыхаетъ.

«А дома то что?» — съ тоскою думаетъ онъ. Съ отвращенiемъ вдыхаетъ утреннiй воздухъ и, несмотря на свѣжесть, широкими ноздрями большого носа ощущаетъ запахъ керосиновой и бензинной гари. Онъ слышитъ греготанiе большого города, мiровой столицы, Вавилона ужаснаго.

Сколько разъ, вотъ такъ же по утрамъ онъ стоялъ на маленькомъ крылечкѣ бѣлой, мазаной хаты на хуторѣ Поповскомъ. И такъ же осенью была непогода и съ ночи сѣялъ маленькiй дождь. Но тамъ утромъ!.. Боже!.. Какая красота была тамъ ранними зорями, даже и въ хмурные осеннiе дни! Хата стояла на краю хутора. За низкимъ тыномъ, обвитымъ косматымъ терновникомъ чернѣла степь. И надъ нею — и какъ это всегда было красиво и полно Божьяго величiя — подъ черными осенними тучами золотой разсвѣтъ пылалъ. Въ тѣ часы подъ такимъ же… да никогда не подъ такимъ, а подъ свѣжимъ душистымъ, съ неба спадающимъ дождикомъ сами собою Давидовы псалмы лѣзли на память и удивительныя молитвы слагались въ головѣ.

«Господи, отрада моя, прибѣжище мое, красота мiра Твоего передо мною и къ Тебѣ простираю руки мои».

А какой густой терпкiй духъ полыни и этого особаго степного, земляного воздуха шелъ отъ широкой дали! Вдругъ перебьетъ его соломенною гарью — у сосѣда, знать, печь растапливать стали, — отнесетъ дымокъ въ сторону, и опять запахъ земли, безпредѣльной степи и стараго жнивья. Отъ большой скирды хлѣбомъ пахнетъ. Навозомъ отъ сарайчика. Овцами изъ недалекой, камнями обложенной кошары… И народятся звуки. Запоютъ третьи пѣтухи, залаетъ собака у Байдалаковыхъ, и ей отвѣтятъ другiя по всему хутору. И потомъ вдругъ на минуту все смолкнетъ. Станетъ тогда слышно, какъ вздыхаютъ лошади, со звономъ льется молоко въ ведерко. Значитъ, тетка Марья съ Аниськой пришли доить коровъ.

— Да… Хорошо!.. Ахъ хорошо!..

Нифонтъ Ивановичъ замѣчаетъ, что пальтишко его намокло и съ сѣдыхъ прядей холодныя капли бѣгутъ по бритымъ щекамъ и падаютъ на сѣдые усы.

Пора за работу.

На маленькой газовой плиткѣ, въ жестяномъ чайникѣ ключомъ кипитъ вода. Чернѣетъ рядомъ въ кострюлькѣ, плавясь, вонючiй сапожный варъ.

— Фирсъ, — кричитъ старикъ за перегородку. Оттуда слышенъ шопотъ, смѣшокъ, будто поцѣлуи, шлепокъ по спинѣ, и появляется Фирсъ, немытый, лохматый, по модѣ остриженный — копна волосъ на темени, а надъ ушами такъ гладко острижено, что сквозитъ желтая кожа. Лицо кругомъ бритое — на казака совсѣмъ не похожiй. На бѣлую съ голубыми полосками рубашку, безъ воротника и безъ галстуха, накинутъ потрепанный пиджачишко, штаны въ полоску спускаются едва до щиколотокъ, а на большихъ ногахъ обуты толстоносые американскiе рыжiе ботинки.

— Здравствуйте, дѣдушка, Нифонтъ Ивановичъ, — развязно говоритъ Фирсъ.

— Ты, братъ, раньше морду да лапы помой, да Богу помолись, а тады уже здоровкайся.

Фирсъ идетъ къ умывальнику съ проведенной водой въ углу комнаты и плещется тамъ. Потомъ у зеркала расчесываетъ жесткiе, перьями торчащiе волосы и подходитъ къ дѣду, протягивая руку съ широкою ладонью.

— Бонжуръ гран-пэръ, — говоритъ онъ, громко фыркая. Ему нравится его шутка.

— Обормотъ… Право обормотъ, — ворчитъ дѣдъ,

— А ты что же Богу то молился?

— Какъ я могу молиться, Нифонтъ Ивановичъ, коли ежели я сомнѣваюсь? Кругомъ, можно сказать, такая культура… Автомобили, метрополитэнъ, Тур-д-Эйфель, Трокадеро… — Тутъ молитва мнѣ кажется жестокой сарказмой.

— Обормотъ… И въ кого ты такой дурной уродился?..

— Ну, что вы, Нифонтъ Ивановичъ, одно слово затвердили… Тутъ такое образованiе… Права человѣка… Рентабельность…

— Ты… Образованный… — сердито кричитъ дѣдъ.

— Ты какъ дратву то держишь. Ты мнѣ эдакъ только товаръ портишь… Образованный… Тебѣ сколько годовъ?

— Двадцать третiй пошелъ.

— Это тебѣ уже въ первой очереди служить… Я въ твои годы какъ джигитовалъ… Ты на лошадь сѣсть не сможешь!.. Образованный… Съ какой стороны къ ей подойти такъ и то не знаешь.

— Съ правой… Нѣтъ… съ лѣвой… Конечно, съ лѣвой.

— Съ лѣвой… Дурной… Ты къ ей подходи такъ, чтобы она тебя издаля восчувствовала. Уваженiе тебѣ оказала. Ты къ ей съ любовью… Огладь!.. Осмотри!.. Чтобы большой палецъ подъ подпругу пролѣзалъ… За луку потрогай… Поводъ разбери… А тады уже садись по прiему, какъ учили… Вотъ это тебѣ красота будетъ.