Подвиг

Томъ I

ГЛАВА ПЕРВАЯ, КОТОРАЯ МОГЛА БЫ БЫТЬ И ПОСЛѢДНЕЙ И КОТОРОЙ МОГЛО БЫ И ВОВСЕ НЕ БЫТЬ

Такъ бываетъ во снѣ. Вдругъ незримыя, душевныя, внутреннiя очи откроются въ полномъ мракѣ. И — нѣтъ мрака. Никогда невиданные города, помѣстья, лѣса, сады, люди, сцены, приключенiя мелькаютъ, смѣняются, исчезаютъ, появляются вновь. Плетется колдовской разсказъ, увлекаетъ … и … закрылись духовныя очи … Мракъ … Небытiе … Усилiемъ сознательной воли откроешь глаза. Куда дѣвались города, лѣса, поля, весь пестрый калейдоскопъ никогда невиданныхъ людей?

Передъ изумленными и разочарованными глазами въ мутномъ свѣтѣ, идущемъ изъ узкаго отельнаго корридора, сквозь окно надъ дверью проявляются бѣдная комната, стулъ изъ соломы, грязный коврикъ, раковина умывальника и старая ошарпанная портьера. Вся пошлость бѣдной жизни въ изгнанiи, безъ Родины, безъ цѣли существованiя потрясетъ все существо… Съ тоскою закроешь глаза … Опять мракъ … Небытiе … Потомъ снова какiя то очи открылись, сознанiе, пониманiе пробудилось … Какое геройство!.. Какiе подвиги!.. Красота какая!.. По крутой, почти отвѣсной горѣ несется крошечный вагончикъ — такихъ и не бываетъ на свѣтѣ — выше, выше … Тамъ, съ вершины — голубыя дали, и въ нихъ дрожитъ, играетъ, тѣнями переливается несказанно прекрасный городъ. Онъ голубой, прозрачный… Сонное видѣнiе говоритъ его имя… Схватить? … Запомнить? …

Гуще, сильнѣе мракъ.

Какъ же звали тотъ голубой, прекрасный, далекiй, недостижимый городъ? …

Сквозь портьеру глядится утро. Дождь бьетъ въ стекла. Жизнь монотонно шумитъ внизу. И сонный городъ и имя его исчезли изъ памяти, ушли изъ сознанiя… Навсегда …

То былъ сонъ…

Сномъ казался заливъ, полукругомъ врѣзавшiйся въ берегъ. Алыя краски на западѣ погасали. Берега темнѣли. Плоскiй, лѣвый, — тамъ, гдѣ широко разлилась Луара, исчезъ во мракѣ. Правый, гдѣ темныя скалы слились съ домами и деревьями и черными зубцами вырисовались въ темнѣвшемъ небѣ, точно сказочный городъ, дрожалъ въ лиловатой дымкѣ. На далекомъ мысу, за рѣкой, краснымъ огнемъ вспыхнулъ и угасъ маякъ. Ему бѣлымъ огнемъ отвѣтилъ другой, за Круазикомъ. На горизонтѣ, на далекомъ острову, каждыя пять секундъ сталъ загораться бѣлый огонекъ. Море сливалось съ небомъ въ общей мглѣ. Вспыхнули звѣзды. Заиграли алмазами.

Берегъ на много верстъ опоясался вереницею яркихъ электрическихъ фонарей. Отъ ихъ смѣлаго, наглаго свѣта море стало казаться темнѣе.

Красота несказанная была кругомъ. Черные валы съ тихимъ ропотомъ вставали надъ уснувшимъ моремъ, шли къ берегу, становились длиннѣе, уже, и вдругъ опѣнивались шипящей, бѣлой полосой, разсыпались о прибрежный песокъ и исчезали. Сзади нихъ поднимались другiе, тянулись черными чертами, вспыхивали бѣлой пѣной и замирали съ шипѣнiемъ на берегу. Море дышало въ ночномъ снѣ. Кто то Незримый и Могучiй линовалъ по нему черныя полосы и сейчасъ же стиралъ блестящими, серебромъ играющими чертами.

Конечно: — сонъ …

Снилась женщина, зябко кутавшаяся въ дорогой, широкiй мѣхъ. Она сидѣла въ деревянномъ отельномъ креслѣ у желѣзныхъ сквозныхъ перилъ набережной. Голубая шляпка съ внизъ спущенными полями скрывала золото ея волосъ. Свѣтло голубой жакетъ и юбка, такая же, точно такой же матерiи сумочка — все добротное, дорогое, въ лучшемъ магазинѣ, у моднаго портного сдѣланное, необычайно шли къ ея юному, нѣжному, не испорченному жизнью лицу. Точно голубая птичка прилетѣла изъ далекихъ, заморскихъ странъ и усѣлась въ креслѣ на берегу океана.

Противъ нея, придвинувъ другое, такое же тяжелое кресло, сидѣлъ старикъ. Смятая, видавшая виды, испытавшая дожди и сушку на печи, мягкая шляпа съ отвисшими, кривыми, точно мышами изъѣденными полями, широкое пальто поверхъ костюма, тоже видавшаго виды, съ бахромой внизу штановъ и въ соотвѣтствiи съ костюмомъ — старое тонкое лицо, сѣдые, не модные усы, все тоже изношенное, истомленное лишенiями и страданiями, старомодное, «старорежимное» — такъ не шло оно къ женщинѣ — синей птицѣ, принцессѣ грезѣ, прилетѣвшей изъ далекихъ странъ, какъ не подходитъ отельный номеръ бѣженской яви къ лучезарному, голубому виду прозрачной долины бѣженскаго сна.

Старикъ разсказывалъ длинную исторiю. Женщина иногда задавала вопросы. Иногда дополняла разсказъ старика своими переживанiями въ этотъ страшный и великiй годъ мiровыхъ потрясенiй.

Онъ разсказывалъ: — мелкая, безотрадная людская пошлость. Жизнь изо дня въ день. Свары и ссоры, сплетни и безудержная болтовня, нищета, бѣдность, муравьиная бѣготня за заработкомъ — людской муравейникъ — это и была жизнь, явь, подлинное бытiе… Она слушала, широко раскрывъ, — въ темнотѣ они блистали, — свои голубо-зеленые глаза, изумлялась, возмущалась, пожимала плечами, ежилась, кутаясь въ пушистый, нѣжный мѣхъ.

Но понимала: — такъ оно и было, ибо и ея коснулась пошлость людской жизни. Такъ должно было быть на землѣ, гдѣ стало тѣсно жить…

А потомъ, какъ во снѣ, открывались внутреннiя, душевныя очи и вдругъ въ призрачной, голубой дали появлялись сильные духомъ люди, великiе изобрѣтатели, мастера, техники, храбрые, волевые мужи, создавалась какая то таинственная организацiя, уносилась въ далекiя страны, въ мiръ, не тронутый людской пошлостью, и оттуда шла бороться за правду.

И самая борьба казалась сномъ. Кошмарнымъ сномъ казался разсказъ о жизни рабовъ на далекомъ сѣверѣ. Ихъ освобожденiе казалось сонной мечтой.

И снова были простыя слова яви. Все покрывалось мракомъ людской пошлости… Глупая сплетня, ненужное пошлое хвастовство, трусость маленькой души — и отъ этого — крушенiе дѣла и гибель самоотверженныхъ людей.

И опять шелъ разсказъ о рядѣ героическихъ подвиговъ, о любви къ Родинѣ, готовой на жертву, о справедливости, о торжествѣ правды и въ самой смерти.

Было, какъ въ морѣ, что было передъ ихъ глазами — бѣлая полоса стирала черную и исчезала, тихо тая въ пескѣ, и на мѣсто ея сейчасъ же вставала другая, чтобы исчезнуть, какъ и первая… И такъ въ утомительномъ постоянствѣ.

Сонъ? …

Да … Какъ сонъ …

— Они всѣ погибли?

Старикъ, молча, наклонилъ голову.

Женщина въ душевномъ порывѣ положила красивую холеную руку на жесткую, загорѣлую руку старика и повторила дрожащимъ отъ слезъ голосомъ.

— Они погибли… Значитъ — дiаволъ побѣдилъ Бога… Зло побѣдило Добро… И правды опять нѣтъ на землѣ… Это былъ мигъ… Просвѣтъ… Сонъ?…

Старикъ не отвѣчалъ. Ни молодая женщина, ни онъ не замѣтили, какъ за этимъ разсказомъ о томъ, какъ пошлость боролась съ героизмомъ прошло время. Фонари на набережной погасли. Блѣдный разсвѣтъ начинался на берегу, за отелемъ. Море ушло, обнаживъ плотно убитый песокъ. Звѣздъ въ небѣ не было. Огни маяковъ стали блѣдными и ненужными… Сейчасъ встанетъ солнце.

— О, нѣтъ… Напротивъ, — вдругъ, точно очнувшись, съ оживленiемъ, сказалъ старикъ. — Тамъ, на далекомъ сѣверѣ, народъ всталъ за правду… За вѣру, царя и отечество… Тамъ за эти полгода создана Имперская армiя. Ей все покоряется… И, если не помогугь ваши соотечественники?… Простите, что я такъ говорю, мистрисъ Холливель…

— Говорите… Что же дѣлать? Вы правы… Я понимаю… Нѣтъ… Они теперь не помогутъ… Имъ не до того теперь… Такъ что же, если не помогутъ?

— Наши побѣдятъ…

— Правда, что эту армiю ведетъ?…

— Ващъ отецъ, мистрисъ Холливель, ротмистръ Ранцевъ. Рядовому Русскому офицеру Господь далъ быть поборникомъ правды и спасителемъ Россiи.

— А какъ же — «les coccinelles»?… Я не умѣю, какъ это будетъ по русски…

— Божiя коровки.

— Да, эти маленькiе, сѣрые люди?… Они?… Не мѣшали?…

— Напротивъ… Они много помогали этому дѣлу… Они пошли за своими начальниками… Безъ маленькихъ людей не сдѣлаешь великаго дѣла… Они тоже нужны… Да и не все тамъ были Божiи коровки…

— А капитанъ Немо?…

— Онъ, какъ и хотѣлъ… Онъ былъ Русскiй артиллерiйскiй офицеръ. Онъ былъ скроменъ. Онъ все сдѣлалъ, все создалъ, отдалъ на дѣло все свое состоянiе и… ушелъ…