Подвиг

— Какъ хотите, а кончайте до свѣта. — И пошла твердою поступью обратно на дачу.

— Нѣтъ, это и правда тяжело, — сказалъ Нордековъ. — Подумайте, собака совсѣмъ безпомощна. Она вѣритъ человѣку и такое предательство…

— А что, если, господа, китайцамъ свезти. На кухню… Подлѣ Лiонскаго вокзала есть, говорятъ, такой ресторанъ… Тамъ собакъ готовятъ… Все таки, какъ то лучше, чѣмъ такъ душить?… — предложилъ Парчевскiй:

— Это надо, чтобы черные язычки у нихъ были, — изъ угла отозвался Ферфаксовъ.

Корзина, подлѣ которой смущенная и виноватая, все поглядывая на людей, вертѣлась Топси, разрушила колдовскiе сны ночи и пѣсень. Парчевскiй отошелъ къ забору и мрачно курилъ. Мишель Строговъ шептался у дома съ Леночкой. Дружко подходилъ къ щенятамъ то съ одной, то съ другой стороны, щурилъ помутнѣвшiй глазъ, любовался ими, щелкалъ языкомъ и говорилъ, ни къ кому не обращаясь:

— Ахъ ты, ну какiе право, аппетитные… А тона то!.. Масломъ ли, водою, или итальянскимъ карандашемъ ихъ хватить!.. Карти-ина!..

Разговоръ не клеился. Амарантовъ началъ было вспоминать, какъ первый разъ онъ встрѣтился съ Нордековымъ на войнѣ, но тотъ слушалъ какъ то разсѣянно и, наконецъ, рукой махнулъ и сказалъ съ отчаянiемъ:

— Ахъ, да не до того мнѣ теперь!

Ольга Сергѣевна сидѣла въ углу палисадника съ Лидiей Петровной. Она смотрѣла на мужа, и злая улыбка кривила ея губы. Недобрымъ огнемъ загорались ея глаза. Презрѣнiе было въ нихъ.

Леночка вдругъ прошла къ самой корзинѣ.

— Ну что налюбовались, — съ какимъ то вызовомъ сказала она и взялась за ручки корзины.

Всѣ разступились передъ нею. Она подняла корзину и унесла ее обратно на дачу.

И какъ только унесли эту корзину, всѣмъ стало легче. Парчевскiй съ силой бросилъ папиросу и сказалъ ни къ кому не обращаясь:

— Эхъ, жаль, пьянино нѣтъ… Часъ то такой, что самое время подъ пьянино цыганщину пѣть.

— А на столѣ чтобы недопитые стаканы шампанскаго стояли, да на хрустальныхъ блюдечкахъ каленый миндаль съ крупною солью, — оживляясь, сказалъ Дружко. — Вотъ оно какъ, Михако, у насъ бывало въ старые то годы.

— И блѣдный свѣтъ утра… Разсвѣтъ зарождается, — продолжалъ вспоминать Парчевскiй. — Трубачи устали забавлять господъ и пошли пиво пить съ французскими булками и колбасой.

— Эхъ и колбаса, братцы, была, — воскликнулъ, окончательно прогнавшiй мысли о приговоренныхъ къ смерти щенятахъ Дружко. — Вареная, съ саломъ и чеснокомъ… На зубахъ, ажъ хруститъ…

— И позовемъ мы пѣсенниковъ. Вотъ, когда шло слiянiе съ народомъ… Четвертная водки… Пьяныя мокрыя уста… Поемъ вмѣстѣ и пьемъ вмѣстѣ. Дружко, ты помнишь, у васъ въ полку былъ запѣвало Кареловъ?

— А что!.. Да Викторъ Павловичъ нѣшто ему уступитъ? Чѣмъ мы сами то не пѣсенники?

— Такъ что же? — нѣтъ солдатъ — мы сами солдаты… Нѣтъ пѣсенниковъ — мы за нихъ…

— Нѣтъ Россiи, — тихо и зло сказала съ крыльца Ольга Сергѣевна.

— Мы и сами Россiя, — весело и пьяно отвѣтилъ ей Дружко. — He пропадетъ, поди, она. Куда ей дѣваться? Запѣвайте, Викторъ Павловичъ…

XIX

Никто не замѣтилъ, какъ снова вошла въ палисадникъ Леночка. Она принесла что то круглое, плотно укутанное подушками и пледомъ, какой то низкiй стулъ и крѣпко усѣлась на немъ, поднявъ высоко колѣни. Подлѣ нея стала, повиливая хвостомъ словно печальная Топси. Леночка сидѣла и слушала пѣсни, опустивъ лицо на ладони и облокотившись о колѣни. Ея лицо было задумчиво и строго.

Французы сосѣди давно полегли спать. Съ сосѣдней дачи присылали сказать, нельзя ли потише, нельзя ли перестать пѣть. Никто и вниманiя не обратилъ на посланца.

— У насъ въ Медонѣ никогда бы не посмѣли такъ нахальничать, — сказалъ Парчевскiй.

— Стоитъ ли стѣсняться въ своемъ отечествѣ, - сказалъ Дружко. Онъ, чтобы звончѣе пѣть зажималъ себѣ горло подъ кадыкомъ.

Послѣднiй поѣздъ на Парижъ давно прогудѣлъ невдалекѣ.

— Что жъ, господа, до перваго метро, — предложилъ Дружко.

— Конечно… Конечно, — сказала Ольга Сергѣевна. Въ ея голосѣ звучали усталость и раздраженiе, но никто не обратилъ на это вниманiя.

— Предложенiе принято единогласно, — сказалъ Нордековъ.

Снова запѣли.

Свѣтало. На лиловыхъ кистяхъ сирени свинцовымъ налетомъ легла роса. Воздухъ былъ чистъ и свѣжъ. Вдали розовѣлъ востокъ. Золотые лучи тамъ играли. На верху небо съ каждымъ мигомъ становилось голубѣе. Надъ Парижемъ дымными языками клубился туманъ. Съ Сены, должно быть съ моторной баржи, неслись рѣзкiе звуки трубы.

Всѣ устали, притихли, какъ то осоловѣли.

Леночка поднялась съ своего низкаго сидѣнья. Ея лицо было блѣдно. Глаза горѣли суровымъ огнемъ. Брови были нахмурены. Что то мужественное было въ ея прекрасныхъ глазахъ. Она казалась худѣе и стройнѣе въ блѣдномъ свѣтѣ утра.

— Ну вотъ и готово, — сказала она.

Никто ее не понялъ. Непонятная тревога охватила Ольгу Сергѣевну.

— Что готово?… — спросила она.

— Собачки ваши.

— Что такое вы сдѣлали съ собачками? — грозно подступая къ Леночкѣ, сказалъ Нордековъ.

— А вотъ, сами смотрите.

Леночка подняла подушки и пледъ, на которыхъ сидѣла. Подъ ними оказалась корзина. Въ ней неподвижными, жалкими, точно сморщенными комочками лежали щенята. Леночка взяла корзину за край и вытряхнула ихъ на землю.

Первый лучъ солнца упалъ на нихъ. Съ жалобнымъ повизгиванiемъ, плача, крутилась подлѣ нихъ Топси. Она точно жаловалась кому то на людскую жестокость и несправедливость.

— Леночка, да что же это значитъ?.. Какъ ты могла только, — съ нечеловѣческимъ страданiемъ въ голосѣ крикнула Ольга Сергѣевна.

— Да вѣдь вы хотѣли отдѣлаться отъ нихъ… Ну, я и рѣшила вамъ помочь. Закутала ихъ чѣмъ могла поплотнѣе, чтобы имъ никакъ дышать было невозможно… Сѣла… Сижу… Слышу, чуть пищатъ… Возятся… Тоже и имъ, значитъ, умирать не сладко… Ну а потомъ затихли… Вы и про кунака пропѣть не успѣли, а они уже готовы. Жмуриками стали… Теперь только закопать и вся недолга. Развязала я васъ.

— Дѣйствительно… развязала, — со слезами въ голосѣ воскликнула Ольга Сергѣевна.

Напряженное молчанiе было въ палисадникѣ. Всѣ толпились подлѣ щенятъ. Дружко даже снялъ шляпу; Никто не поднималъ глазъ на Леночку. У всѣхъ была одна мрачная, больная, страшная и острая мысль: — «совдепка»…

— Мнѣ въ глаза Топси будетъ стыдно смотрѣть, — тихо сказалъ полковникъ.

Никто ничего не возразилъ. Головы опустились ниже. Изъ толпы этихъ пожилыхъ, потрепанныхъ жизнью, видавшихъ всякiе виды людей, отдѣлился Мишель Строговъ. Онъ твердыми шагами подошелъ къ Леночкѣ и, протягивая ей руку, сурово сказалъ:

— Я уважаю васъ, Леночка. Вы настоящiй человѣкъ…

Его слова точно вывели всѣхъ изъ вдругъ охватившаго ихъ столбняка. Всѣ засуетились и стали прощаться съ хозяевами, точно торопясь уйти отъ того мѣста, гдѣ лежали мертвые щенята. — Милая, это ужасно, — протягивая руку и цѣлуя въ щеку Ольгу Сергѣевну, говорила Парчевская. — Въ четвергъ въ половинѣ девятаго на спѣвку.

— Славнечко провели время, — зѣвая говорилъ Дружко. — Только вотъ это самое ужасно, какъ мнѣ не понравилось. Какая, однако, жестокость и хладнокровiе…

— Факсъ, ты въ гаражъ?

— Нѣтъ. Я больше не работаю на такси. Въ бюро предупредилъ, что не буду. Посплю до полудня.

— Господа, дойдемъ пѣшкомъ до подземки. He стоитъ поѣзда ждать. Утро такое прекрасное.