Подвиг

И вдругъ Леночка явилась сама, что называется — «собственною персоной» и совсѣмъ не робко, но увѣренно позвонила въ дребезжащiй звонокъ въ переулочкѣ у дома, имѣвшаго номеръ 24-ый.

XII

Леночка ощутила странную легкость, когда отдала шофферу такси послѣднiе восемнадцать франковъ, показанныя счетчикомъ, прибавила два франка на чай, и у ней осталась какая то мелочь — дырявые сантимы и темно мѣдные су.

Она была въ блѣдно-голубой, блеклаго, вялаго цвѣта высыхающихъ васильковъ шляпкѣ колпачкѣ, въ короткомъ, выше колѣнъ, не модномъ уже платьѣ и кофточкѣ. Все было очень старое и заношенное. Особенно плохи были чулки желторозоваго цвѣта и всѣ въ штопкахъ. Башмаки были стоптаны, и на пескѣ, гдѣ стояла Леночка, переминаясь съ ноги на ногу, выдавливали маленькiй слѣдокъ ея ножки, и въ немъ отпечатывалась глубокая дырка на подошвѣ.

Она позвонила еще разъ. Никто не открывалъ калитки. Крошечные домики въ паутинѣ плюща, съ окнами, заставленными ставнями, точно склеенные изъ картона казались необитаемыми. Но на веревкѣ палисадника между ржавыхъ георгинъ сушилось бѣлье и изъ калитки вдругъ выскочила большая темная собака и съ лаемъ бросилась къ воротамъ.

Леночка испугалась. Но собака понюхала воздухъ, посмотрѣла желтыми, умными глазами въ глаза дѣвушкѣ и, толкнувъ носомъ калитку, выскочила на улицу и убѣжала.

Леночка, убѣдившись, что калитка не замкнута, вошла въ узкiй дворикъ тупичокъ. Справа были высокiя слѣпыя стѣны сосѣдняго дома, слѣва палисадники и маленькiя дачки. Леночка шла и читала надписи на бѣлыхъ эмалированныхъ дощечкахъ.

…"Les Platanes», «Villa les Tilleuiles», «Les Eglan-tines»… «Les Coccinelles»…

Леночка остановилась. Да, конечно, она помнила это имя. Ей его часто называла бабушка. Здѣсь и должна жить ея Парижская бабушка.

Она вошла въ открытую калитку. Сухiя вѣтки кустовъ привѣтствовали ее. Черные стволы засохшихъ георгинъ торчали изъ клумбъ. У бетоннаго крылечка Леночка остановилась, не зная, кого спросить. Снизу изъ подвальнаго окошка высунулась лохматая голова. Копна волосъ на темени, бритые виски, — совсѣмъ какъ у ихъ совѣтскихъ атлетовъ на пролетарскомъ стадiумѣ, гдѣ упражняются физ-культурники.

— Кэ дезир мадамъ?…

Какой это былъ ужасный французскiй языкъ!.. Леночка умѣла таки говорить по французски. Конечно не въ школѣ второй ступени она научилась этому, а дома, у Ленинградской бабушки. И произношенiе у нея было совсѣмъ Парижское, съ красивымъ раскатомъ на «р».

На вопросъ на такомъ ужасномъ французскомъ языкѣ и отвѣчать по французски не хотѣлось. Неужели это ея двоюродный братъ Шура Нордековъ, о комъ такъ много говорила ей ея мать? Она смутно помнила его мальчикомъ — комсомольцемъ.

Леночка посмотрѣла на окошечко подвала. Оно раскрылось совсѣмъ и голова «физ-культурника», покоящаяся на широкой шеѣ, появилась въ немъ. За шеей слѣдовала рубаха безъ воротника и безъ галстуха, облегавшая могучiя плечи.

Леночка вопросительно сказала, подчеркивая французское произношенiе Русской фамилiи:

— Madame Oltabassoff?…

Физ-культурникъ выразительно ткнулъ пальцемъ вверхъ и твердо по русски сказалъ:

— Звоньте во второй этажъ. Пуговка налѣво. Мамочка дома. Знать кофiй пьеть.

Леночка поднялась и позвонила. За дверью зашмыгали мягкiя туфли, и передъ Леночкой въ растворенной двери появилась старуха со стриженными волосами — ни дать, ни взять — сама Крупская — Ленинская супруга, совѣтская «вдовствующая императрица».

— Вамъ кого? — спросила старуха.

— Я… Леночка… Зобонецкая…

— Ахъ ты… Боже мой!..

Мягкiя пахнущiя кофеемъ объятiя охватили Леночку. Такъ въ объятiяхъ она и вошла въ комнату. Тамъ было сумрачно. На простомъ кругломъ столѣ безъ скатерти кипѣлъ на примусѣ кофейникъ. Въ проволочномъ лоткѣ лежали маслянистыя подковки.

— Ну, садись, — отдуваясь отъ волненiя, проговорила старуха. — Шляпу сними… Стриженая… Что жъ и правильно… Для работы лучше… А хорошенькая… въ мать.

Леночка и точно была прелесть какая. И что то было особенное Русское — въ ея лицѣ съ чуть широкими скулами, выдающимися у висковъ, прозрачною смуглинкою, сквозь которую просвѣчивалъ персиковый румянецъ, съ пушистыми бровями. Подъ ними въ темной опушкѣ очень густыхъ и длинныхъ, по дѣтски загнутыхъ вверхъ рѣсницъ, сiяли молодостью, золотою шампанскою игрою горѣли большiе карiе глаза. Волосы были темно каштановые, губы маленькiя, сердечкомъ, безъ краски пунцовыя, носъ небольшой, задорно вздернутый, по Русски открытый. Когда Леночка сняла безобразившую, не по ней сшитую, съ чужого плеча кофту, она оказалась высокой и стройной, съ маленькими, не слишкомъ чистыми, послѣ дороги, руками и стройными ногами прекраснѣйшихъ линiй.

Она сѣла противъ «мамочки».

— Голодная?.. Ну, ничего… Потерпи… Пока вотъ кофею попей… Съ круассанами… По нашему — подковки… У нихъ, у французовъ, круассанами прозываются.

Леночка была очень голодна. Она второй день ничего не ѣла. Денегъ хватило въ обрѣзъ. У нея послѣ долгаго пути, ночей, проведенныхъ въ «жесткомъ» вагонѣ кружилась голова, и ей казалрсь что полъ ходилъ подъ ногами, какъ въ поѣздѣ.

Ея маленькiй облѣзлый чемоданчикъ, такой легкiй, что она сама его и принесла былъ поставленъ на соломенный стулъ. Неонила Львовна кивнула на него.

— Всѣ твои вещи тутъ?

— Всѣ, бабушка.

— Какъ же ты доѣхала?…

Леночка не поняла вопроса. Она смотрѣла на старуху и молчала.

— Какъ тебя, говорю, выпустили?… Съ какимъ паспортомъ?…

— Съ нашимъ… Совѣтскимъ, — робко сказала дѣвушка.

— Ты тутъ этого не болтай… Заклюютъ… Ольга тебѣ все устроитъ. Чтобы шито, крыто. Полковникъ чтобы не пронюхалъ… Co свѣта сживетъ. Всю чистоту его бѣлыхъ ризъ испортишь.

Неонила Львовна пожевала губами. Леночка жадно пила кофе. Подковки исчезали за ея молодыми, бѣлыми, сверкающими изъ за алыхъ губъ зубами. Она плохо соображала, что ей говорила старуха. Все было такъ необыкновенно и совсѣмъ не такъ, какъ ей представлялось это въ ея думахъ во время дороги.

— Безбожница?

Леночка искоса посмотрѣла на бабушку и точно насторожилась.

— У насъ, бабушка, не учили… Мама когда то говорила немного.

— Да ты не смущайся. Я и сама такая. Своимъ умомъ до всего дошла. Ни къ чему всѣ эти поповскiя исторiи.

Надолго замолчали. «Мамочка» налила еще чашку Леночкѣ.

— Пей, милая. Ты голодна. Я еще приварю. На вотъ тебѣ хлѣбца пожуй… Съ масломъ.

Неонила Львовна достала съ небольшого буфета длинную тонкую булку, приготовленную къ обѣду, сливочное масло и поставила передъ Леночкой.

— У васъ всего изобилiе, — тихо сказала, прожевывая булку съ масломъ, Леночка. — Намъ говорили: — у васъ голодъ большой. Ничего не хватаетъ.

— Все врутъ, милая. И тутъ, какъ и тамъ врутъ. А ты не вѣрь… Никому и тутъ не вѣрь.

И опять замолчали.

Неонила Львовна смотрѣла, не сводя глазъ на Леночку. Все было въ ней такъ необычно. «Съ совѣтскимъ паспортомъ», — думала старуха. — «Хуже, чѣмъ съ волчьимъ… Право — лучше бы «желтый билетъ» у ней былъ… Никуда не примутъ. Ни туда — ни сюда… И замѣнить, сколько хлопотъ будетъ. Гдѣ помѣстить ее?… Какъ содержать?… Ѣстъ то какъ много!.. Куда ее устроить?… Что она умѣетъ дѣлать?… Ну, помѣстить?… Помѣщу къ себѣ. Больше и некуда. Рядомъ полковникъ съ Ольгой… Не къ нимъ же?… На верху — Шурка дуракъ… Мишель Строговъ… А деньги?… Надо какъ нибудь поддержать… Вѣдь брата родного внучка»…

Послѣ кофея разставляли въ маленькой комнатушкѣ мебель, устраивая ложе для Леночки. Разсматривали ея барахло. Вещей, бѣлья, платьевъ у дѣвушки ничего не оказалось. Все надо будетъ купить.

— Деньги то, Лена, есть ли у тебя?

Дѣвушка со смѣхомъ высыпала содержимое стараго Русскаго кошелька на столъ.

— Вотъ, посчитайте: — тридцать пять… нѣтъ… вру… сорокъ сантимовъ. Всѣ и мои капиталы… Настоящая капиталистка… Буржуйка… Я, бабушка трудовой народъ… Пролетарка стопроцентная…

XIII

Послѣ ужина вся семья осталась сидѣть за круглымъ столомъ. Мишель Строговъ не сводилъ узкихъ глазъ съ милаго лица Леночки. Полковникъ слушалъ, задавая отъ поры до времени вопросы, и каждый его вопросъ заставлялъ Леночку умолкать, настораживаться и уходить въ себя.